Но я считал от десяти до нуля – в такт стуку зубов. И бессознательно я показал вертухаям совсем другой трюк: дрессировку. Поймал их взгляд, и выманил из тьмы их зрачков их лютых зверей, и приручил их, и заставил мне подчиняться, и ослепил – не навсегда, лишь пока я считал от десяти до нуля, а вертухаи разглядывали, не видя, часы в моей мокрой руке.

– …Ноль.

Я никто. Я исполняю волю хозяина.

Он убирает часы на цепочке в карман. Мои зубы стучат, их стук мешает мне говорить, но я цежу сведенным, холодным ртом:

– Я никто… Я исполняю волю хозяина… Добей меня, Юнгер… Я не могу больше жить…

Он снимает резиновые перчатки.

– Конечно, Макс. Я дам тебе избавление. Но сначала ты мне поможешь. Теперь, когда ты все вспомнил…

Я так хочу умереть. Теперь, когда я все вспомнил, жить дальше – невыносимо. Невыносимо помнить то, что я помню. Невыносимо быть тем, кто я есть.

– …Ты видел древнюю карту мастера Чжао, – он вкладывает мне в руку указку и предупредительно пододвигает поближе к моим скованным цепью ногам японскую карту. – Покажи мне, где усыпальница. Просто ткни в это место.

…Невыносимо помнить тех, кому я вложил в мертвый рот монету; их было так много, теперь я помню их всех…

Я касаюсь бамбуковым кончиком указки красного крестика и говорю:

– Я никто. Я исполняю волю хозяина… Я хочу умереть.

…Невыносимо помнить взгляд полковника Аристова, стальной, как цинковый гроб…

– Плохо, Макс! Очень плохо! – в его голосе звучит раздражение. Так разговаривает хозяин с нерадивой собакой.

Почему? Я же делаю все, как он хочет. Я все исполняю. Я заслужил умереть.

…Невыносимо помнить, какой была раньше эта светловолосая женщина. Невыносимо знать, какой она стала теперь. Невыносимо видеть, как она держит пистолет у виска другой женщины, черноволосой. Белая королева и черная королева, как в шахматах… Невыносимо видеть, как побеждает белая королева… И белый король…

– Соберись! Сосредоточься! Это место уже проверено. Там нет усыпальницы, только золото! Покажи мне правильное место. И все сразу кончится. Ну же!

Мои руки трясутся. Указка ходит ходуном над японской картой. Наконец я ударяю кончиком в то же самое, помеченное красным крестиком, место – так сильно, что бамбук хрустит и ломается:

– Я никто… Я исполняю волю хозяина… Это ключ.

В глазах барона появляется, наконец, понимание. В тот же момент из коридора слышатся выстрелы. Падает, чуть не задев по-кошачьи отскочившего Ламу, вышибленная дверь процедурной. Одним из первых вбегает Пашка.

Бывает так. По логике вещей – ее нередко называют порядком, – когда ты пленник в японском лагаре смерти и сидишь, безоружный, в пыточном кресле, ты обречен. Но есть еще логика хаоса – его часто называют судьбой, – согласно которой седьмая десантная рота семьсот восемьдесят третьего стрелкового полка вдруг приходит тебя спасать, и с ними почему-то священник. Они штурмуют японский лагерь и лабораторию, а тебе наплевать. Тебе хочется одного – умереть.

Бывает так. Когда они врываются в процедурную, та женщина, что была когда-то твоей женой и красавицей, а стала чужой и чудовищем, стреляет из пистолета. Но не в черноволосую пленницу и не в десантников, а в того, кто был ее братом, а стал ее новым мужем, в того, кто вернул тебе память, которая тебя разрывает. Тебе хотелось бы, чтобы она выстрелила не в него, а в тебя. Тебе так хочется умереть.

Бывает так. Тот, кто был ее братом и считал себя ее мужем, смотрит на нее изумленно. Из груди его хлещет кровь. Он опускается перед ней на колени, как будто просит ее руки, и на лице его бесконечное удивление и отчаяние, как будто она ему отказала. Он падает на кафельный пол, и ты чувствуешь к нему зависть. Тебе хочется лежать так, как он.

Бывает так. Она стреляет в других – в своих, – пока не расстреливает патроны. В слугу-китайца, в японских солдат и конвоиров, в кого-то попадает, в кого-то нет, но, как бы ни было, она как будто и не чудовище вовсе, она как будто тебе не враг, но тебе это все равно. И ты мечтаешь, чтобы она выстрелила в тебя. Тебе хочется умереть.

Бывает так. Пахнет кровью и порохом. Выстрелы рвут барабанные перепонки. На кафельном полу лежат трупы – своих и врагов. Ты безоружен и скован, ты надеешься, что чья-нибудь пуля тебя найдет. Тебе везет: перепрыгивая через трупы, к тебе спешит рядовой, который предан тебе, как собака. И он протягивает тебе пистолет и кричит:

– Товарищ Шутов! Держите!

Бывает так. Белокурая женщина, твоя красавица, твое чудовище, кричит рядовому:

– Не давай ему оружие, идиот!

Но он не слушает ее. И ты берешься за теплую, согретую его ладонью и пальцами рукоять, и приставляешь дуло к виску, и улыбаешься – и стреляешь.

И с облегчением ты забываешь все, забываешь всех, и в темноте слышишь голос:

– Что, Циркач, пришел смотреть утконоса? Иди за мной.

И ты киваешь и уходишь за ним во тьму. Тьма все сделает за тебя.

В первый раз она вошла в церковь в сорок четвертом году. Юнгер настаивал, чтобы с ней всегда ходила охрана, и когда два японца с автоматами вели ее вдоль кладбищенской ограды, она даже перехватывала понимающе-сочувственные взгляды случайных прохожих. Те прохожие считали ее пленницей под конвоем. И ей нравилось хотя бы на миг, хотя бы чужими глазами увидеть себя такой: пленницей, а не тюремщиком.

В первый раз японцы хотели вместе с ней войти в церковь, потому что приказано «сопровождать везде и повсюду».

– Идиоты, – сказала она. – Я пришла покаяться перед Богом.

И они покорно остались ждать в церковном притворе. И в первый раз, и в последующие.

Поначалу она действительно каялась, не в силах уместить в себе зло, которое пусть не всегда по собственной воле, но причиняла. Это зло нужно было выплеснуть, выблевать, как отраву, чтобы почувствовать краткое облегчение, – и отец Арсений накидывал Елене на голову епитрахиль и отпускал ей грехи.