а московские пажи по цвету ливрей Лефорта в ярко-красных немецких камзолах и вестонах с серебряными позументами. За московскими пажами, одетыми в немецкие камзолы и вес-тоны, ехали верхом шестеро татар «со стрелами и прочим их диким вооружением». Эти татары, или калмыки, как их называют в других подобных же случаях, были одетые по-восточному «люди» второго и третьего послов, среди которых, судя по их именам, были действительно восточные инородцы, например, у Ф. А. Головина — Иван Каргол, Иван Тунгус, у П. Б. Возницына — Тимофей Калмык. Далее шли 40 московских солдат в 10 рядов в зеленых мундирах с большими гладкими серебряными пуговицами. Шестеро московских трубачей из свиты Лефорта в красном немецком платье с серебряными галунами, с серебряными трубами, в которые они, однако, не трубили;

30 московских волонтеров в зеленых мундирах на конях, затем опять два отделения курфюршеских литаврщиков и трубачей по 1 литаврщику и по 8 трубачей в каждом. Эти трубачи и литаврщики во все время въезда непрестанно трубили в трубы и били в литавры. Двигались затем придворные курфюршеские чины и кавалеры, курфюршеские и посольские лакеи в ярких ливреях, 12 московских гайдуков с серебряными коваными изображениями русского государственного орла на красных мундирах, с серебряными обухами на плечах. Наконец, курфюршеская лейб-карета с великими послами и сопровождающими их. Двое первых послов сидели на главных местах, третий посол и генералкригскомиссар фон Данкельман — на передней скамье, а церемониймейстер фон Бессер — на боковой скамье у дверцы с правой стороны. Возле кареты шли 24 телохранителя с золочеными алебардами. Шествие замыкали еще 10 карет со свитой. Громадных размеров, грузные, неповоротливые раззолоченные экипажи XVII в. на высоких тяжелых колесах, запряженные длинными цугами лошадей в уборах с форейторами и служителями в париках и треугольных шляпах на запятках, верховые лошади, блиставшие роскошными чепраками, красные и зеленые мундиры, серебряное шитье, галуны и позументы, ленты и перья — все это, озаренное выглянувшим после дождя солнцем, звуки труб и литавр и пушечные залпы — таковы были зрительные и слуховые впечатления Петра в день въезда великого посольства в Кенигсберг 18 мая 1697 г., явившие ему курфюршескую пышность во всем ее великолепии. Что Петр смотрел на въезд вместе с курфюрстом из окна кенигсбергского замка, об этом сообщает Лейбниц в одном из своих писем от 31 мая 1697 г. Царь, по этому известию, остался доволен зрелищем, которое было великолепно[796]. Об этом же находим известие в донесении тайного венецианского агента послу Рудзини. «Царь, — сообщает агент, — вернувшись из Валдау, пожелал смотреть въезд (послов) из замка с его высочеством и, прибыв туда заблаговременно, обошел с его высочеством замок, внимательно осматривая каждую вещь. Посмотрев затем въезд, выказал удовольствие. Когда генерал-майор Теттау (в донесении — Littau) прибыл в замок в высоких французских сапогах, царь дивился им и сказал, что они ему не нравятся»[797].

«На Кнейпгофской Долгой улице, — продолжает описание этого дня Бессер, — двором для всех трех послов обмеблирован был дом Дроста, и при нем поставлено 30 человек стражи; в нем затем жил только первый из них, генерал Лефорт; но в нем все трое вместе обедали и принимали парадные визиты. Когда весь поезд достиг дома, то передовые проследовали мимо, а г. дворцовый комендант фрейгер фон Зонсфельдт с кавалерами сошел с лошадей и встретил гг. послов при выходе из кареты. Г. генерал-кригскомиссар фон Данкельман и церемониймейстер отвели их в их комнаты и затем, в свою очередь простившись, были сопровождены послами до курфюршеской кареты, в которой они вернулись ко двору. Затем два вторых посла отправились в отведенные для них особые дома[798], к которым также была приставлена стража. Как скоро они опять собрались у первого посла, явился старший граф фон Денгоф, камергер, бригадир и губернатор крепости Мемеля, приветствовать гг. послов от имен курфюрста. Между тем наступало время ужина, и так как его превосходительство г. генералкригскомиссар с церемониймейстером получили приказание быть у гг. послов за столом, то они из дворца опять отправились к ним. Угощение предложено было придворными чинами и было сервировано на двух столах: один для гг. послов на 12 персон, другой для привезенной ими с собой свиты на 20. За первым столом подавалось на курфюршеском серебре. С маршальским жезлом был г. обер-кухмистер фон Вензен; капитан фон Бремзен исполнял обязанности форшнейдера, и к каждому послу было приставлено по кавалеру и пажу для услуг. Фон Бремзен, старший камер-юнкер его курфюршеской светлости, служил при первом после; фон Теттау — при втором, и фон Граппендорф — при третьем. Они подавали им также вино и воду. Г. генерал-кригскомиссар фон Данкельман провозглашал тосты. Шесть курфюршеских трубачей с литаврщиком и с маленькими гобоистами исполняли застольную музыку. И как это началось в день въезда, так и продолжалось до дня их выезда; только когда его превосходительство г. генерал-кригскомиссар не мог присутствовать при столе, вместо него должен был провозглашать тосты церемониймейстер»[799]. Царь ужинал в этот вечер у курфюрста. «Его высочество, — читаем в донесении упомянутого выше венецианского агента, — удержал царя ужинать; он обратил внимание на жезл маршала и дивился порядку питья за ужином; ел с аппетитом, особенно кирские яблоки (pomi di chir); с бокалом в руке называл его высочество братом и рассердился, когда увидел кого-то, кого он не знал. За столом были двое государей, маркграф Альбрехт, принц Голштинский, князь Черкасский, обер-камергер, обер-президент… Его высочество, провожая его при отъезде до низу лестницы, сказал ему, что, если бы не знал его, не поверил бы, что он находится здесь. Царь ответил его высочеству, что хочет оставить ему свой портрет, и, чтобы не забыть, приказал князю Черкасскому напомнить о том»[800].

На следующий день по въезде, 19 мая, Петр писал к Виниусу, уведомляя о получении писем из Москвы, и объяснил, почему на них не мог ответить: «Min Her Vinius, писма отъ многихъ ко мнѣ дошъли; толко мнѣ отданы недавъна, iныя теперь, для того что мы приехали моремъ, а почта, сухимъ путемъ iдучи, въсегъда послам в руки дахадила, которыя после насъ полтары недели сюды приехали; а почта сегодня ждать болше не хатѣла i для того отвѣта на тѣ писма написать с сею почтою не успѣлъ. Богу iзволшу с будушъшею почтаю отвѣтъ учиню купъно i про отъездъ наш отсель. За сим паки коемуждо, како достоiтъ, прошу отдати поклонение, возвешая о нескоромъ отвѣте. Piter. Iзъ Кюнинсъберга, мая въ 19 д.»[801] Из этого письма видно, что Петр еще не знает