– Я бабушке ничего не смогу сказать.

– Не беспокойся об этом, Лэоэли. Я сама с Раблбари поговорю. Но всей правдой ранить её сердце не стану – не перенесёт она всей правды.

Малам тоже встал.

– Фэлэфи, дорогая, позволь мне дополнить слова твои, подсказанные добрым чувством, и пояснить кое-что нашим новоиспечённым дорлифянам, Дэнэду и Мэтэму… Что есть, то есть: предал Фэрирэф. Но, думаю, и понял он что-то впоследствии, коли отдал себя на суд Перекрёстка Дорог. Уходом своим он показал людям, что совершил нечто очень плохое для Дорлифа и дорлифян. Недаром в законе «О запрете выхода на Путь» сказано, что Хранитель может выйти на Путь по воле своей, а не по поручению Управляющего Совета лишь в единственном случае: если совершил он нечто очень плохое для Дорлифа и дорлифян и выбирает меж судом людей и судом Перекрёстка Дорог второй. Закон же «О Хранителях» даёт Хранителям и только им в том же случае право выбора меж судом людей и судом Перекрёстка Дорог. И, ежели Хранитель выбирает суд Перекрёстка Дорог и ступает на Путь, люди не судят его, ибо ставят суд Перекрёстка выше своего суда… Значит, вправе мы пока лишь объявить об уходе Фэрирэфа на Перекрёсток Дорог и умолчать о точной причине его ухода. (Ушёл – значит, худое сделал, и пусть его Перекрёсток судит, но не мы, люди, сделавшие его избранником волею нашею). Больше того, следует нам умолчать об этом, потому как никто не должен пока знать о том, кого он предал, о наших Хранителях Слова, и о тайном задании их. На этом и закончу разъяснения мои.

После некоторого молчания, воцарившегося над столом, Фэлэфи сказала:

– Спасибо тебе, дорогой Малам. Опора на законы делает нас более уверенными в правоте своей.

– Вижу, друзья мои, никто из вас так и не притронулся к кушаньям. Опора на то, что я хозяин этого дома, даёт мне полное право просить вас не перечить мне и теперь же потрафить доброму голоду. Доброго вам голода!

– Доброго голода! – сказала Фэлэфи и вслед за ней остальные.

…Вторую половину пересудов Дэниел, Мэтью и Семимес просидели в гостиной у камина, отдавая (по совету Малама) свою печаль огню. Поначалу два друга пытались разговорить своего проводника, припоминая моменты первого дня их знакомства и похода от пещеры Одинокого в Дорлиф, которые запали в их души. Но в ответ они слышали лишь новые присказки Семимеса, звучавшие как заклинания: «Помнил, да забыл», «У меня с головой худо», «Ум из головы вон выскочил», и в конце концов отказались от болтовни вовсе…

Вовсе, да не вовсе. Раз, потом ещё раз, и ещё раз полумрак, убаюканный трескучим шёпотом горевших полешек, тихо проскрипел знакомым скрипом:

– Если бы… если бы… если бы…

Мэтью, подстрекаемый мыслью, что проводник их вспомнил себя прежнего, спросил:

– Если бы Семимес был целым человеком… да, Семимес?

Семимес пристально посмотрел на него, оценивая, напросился ли этот парень на строгое «Э, не надо так!», и, рассудив, что не напросился, сказал:

– Если бы Семимес был… Семимесом, он бы жил с отцом в своём деревянном оранжевом домике… у него бы была своя комнатка с дверью и окошком… он бегал бы в лес по грибочки и удил бы в речке рыбку… ел бы эту… морковно-грибную запеканку, окунал бы в сметану морковные котлетки и лакомился ими… он бы сам потрошил леща, потом жарил бы его, потом потчевал бы хорошими кусами жаркого свой добрый голод и добрый голод отца и тёти Фэлэфи. И отец не обижал бы его за то, что ум выскочил вон из его головы.

– Насчёт ума не горюй, друг: Фэлэфи вернёт тебе ум в голову. Да, Дэн?

– Да, Мэт, очень вернёт, как сказал бы один наш знакомый проводник, – ответил Дэниел, поглядывая на Семимеса.

– Тётя Фэлэфи, – проскрипел Семимес, – придёт через три дня… и снимет с меня колдовство… слой за слоем… и откроется…

При этих словах лицо его искривилось и стало страшным и чужим, совсем чужим, будто огонь в топке камина, услышав его слова, вырвался наружу и в один миг сжёг кокон, который облепил его лицо, причинив Семимесу нестерпимую боль.

– Семимес! – вскричал Дэниел, чтобы прогнать то, что увидели его глаза.

Семимес вздрогнул, и обожжённые нервы его лица будто снова спрятал возродившийся кокон.

– Пойду в свою нору, – натужно проскрипел он, заставляя себя быть Семимесом, встал и, поначалу немного пошныряв в поиске выхода из гостиной, нашёл его.

Долго ещё домик на окраине Дорлифа не впускал своего привычного ночного постояльца – сон. Место ему не хотели уступать дождавшиеся своего часа задушевные разговоры, сокровенные мечты и думы…

Дэниел и Мэтью словно вернулись в детство: Дэниел увлечённо рассказывал, а Мэтью заворожённо слушал. Только это были не выдумки, а правда, похожая на них: о пещере, в красных стенах которой сокрыты окна в Мир Яви и в Мир Духов; о голубом городе посреди разноцветной каменной долины, освещённом единственным на все улицы и даже на всю округу большущим жёлтым фонарём, который никогда не гаснет; о потерявшихся в его свете дне и ночи, которые не могут найти своё время и место; о комнате, спрятанной за зеркалами, в которых ты увидишь себя дважды, до и после встречи с камнями, комнате, где камни и люди разговаривают меж собою и понимают друг друга; о качелях, которые отрывают тебя от земли и вверяют пространству, зависшему между небом и небом; о знахаре Фелтрауре, несущем на себе бремя хранителя жизни, которой давний предок его не дал угаснуть навеки на огромном шаре с именем Фаэтр, где поднялся голубой город Палерард; о дворце Правителя Палерарда, смотрящем на окаменелого ферлинга, некогда прилетевшего из другого Мира; об эфсурэле, даре каменной долины палерардцам, камне, превратившемся в плод, напитанный жизненными силами; о новых друзьях Дэниела: Озуарде и Лефеат, Эфриарде и Эстеан…

«Если бы Семимес был Семимесом…» Магия этих слов до самого утра не отпускала Семимеса из вожделенного мира, прираставшего всё новыми и новыми картинками. «Если бы Семимес был Семимесом, первым делом он бы перенёс полки с деревянными грибочками из гостиной в свою комнату и вечерами, перед сном, зажигал бы свечу и любовался ими… он бы подсказал этим двум насмешливым чужакам подумать о собственных жилищах, а комнаты… комнату Мэта он бы держал для добрых гостей, вроде Лэоэли, комнату же Дэна – для сушки грибочков, наношенных впрок из лесу… он бы сработал два десятка клеток и развёл бы кроликов, чтобы на столе всегда было вдоволь сладкой крольчатинки… иной раз он бы сам выбирал пару кроликов, свежевал бы их, потом тушил бы мясо в козьем молоке и потчевал бы им зазванную в гости добрую Лэоэли…»

Малама ворочали с боку на бок две тяжкие думы. Первая – о Семимесе, дорогом сыне его. Не один раз припомнил он в эту ночь, какими глазами посмотрела на него Фэлэфи, когда руки её коснулись колдовского кокона, обвившего голову Семимеса. В глазах её была тогда не только тревога, но и испуг, который не смогла она спрятать от Малама, так неожидан был испуг этот для неё самой… «Что же стряслось с тобой, сынок? Никогда доселе, даже в тот час, когда добрый голод твой начинал серчать, не ставил ты кусок жареного леща впереди своего вороного. А ведь нынче ты даже не остановил своего взгляда на полках с дорогим твоему сердцу конём, не сказал ему ласкового слова и не погладил его по гриве. Что же стряслось с тобой, сынок?.. Не упрекаю тебя я: ты был ранен, силы оставили тебя, рассудок твой покосился и ослабел. И говорю я: доброго голода тебе, сынок, кушай на здоровье. Но в то же самое время в растерянности пребываю я… из-за бесчувствия твоего по отношению к вороному. В растерянности пребываю, несмотря на то, что дорогая наша Фэлэфи сулит освободить твой разум от кокона, потому как видел я: не выявил ты рвения помогать ей в этом, напротив, намерение оттянуть час избавления отчётливо выдал ты. Не понимает этого голова моя, и не приемлет душа моя. Воля же твоя, сынок, нужна нынче Дорлифу, как и воля каждого дорлифянина, дабы противостоять воле Повелителя Тьмы».