пленному персидскому сарбазу. – И пусть не надеются попасть в рай к гуриям – я их буду вешать! Единственное спасение – это просить прощения у русского царя через одного из персидских принцев.

Угрозы Паскевича свое действие возымели, и персидский шах унялся. Войско его разошлось по домам. Наследник Аббас-Мирза убедил шаха отправить с этим поручением в Петербург старшего сына Аббаса Хозрев-Мирзу.

– Слава Богу, одних пугнули, а вторых уж как-нибудь отлупим! – повеселели наши.

Первыми кампанию 1929 года открыли турки. Пока наши собирались в неблизкий поход по горам, турецкая армия преодолела горные перевалы и подошла к Ахалциху. Немногочисленный гарнизон крепости во главе с князем Бебутовым встретил их, как и подобает русским солдатам. На предложение сдаться комендант ответил презрительным отказом:

– Возьмите нас, коль сможете!

Имея восьмикратное превосходство, турки начали яростный штурм. Гарнизон отбивался «ружейным огнем, нарочно заготовленными каменьями, гранатами и бомбами».

Из хроники войны: «Возбужденные опиумом, турки, с совершенным презрением опасности, около часа, с исступлением и упорством лезли на стены, не останавливаемые ни градом пуль, ни ручными гранатами, ни картечью. Хладнокровное мужество русских все выдержало и, наконец, восторжествовало: неприятель отступил, продолжая ружейную пальбу. Раздраженные неудачею, турки предались грабежу, распространяя гибель и опустошение во всех концах предместий и не щадя даже единоверцев своих…»

Наши отбились!

Делать было нечего, и турки начали осаду. Но и здесь ничего не вышло. Каждое утро, просыпаясь Ахмет-бек, спрашивал:

– Как там Ахалцих?

На что помощник-миримиран, потупив глаза, отвечал неизменное:

– Все так же пребывает в безумии неверных!

Спустя две недели к Ахалциху подошла помощь, и, оставив четыре тысячи трупов, турки бежали.

– И чего приходили? И чего хотели? Мы и понять-то ничего не успели! – шутили в те дни в Ахалцихе.

Одновременно с успешной обороной Ахалциха на черноморском побережье отряд генерала Гесса изничтожил 8‑тысячный турецкий корпус. Он исчез, словно его никогда и не было вовсе. Инициатива снова была в наших руках!

К середине мая Паскевич стянул главные силы Кавказского корпуса к границе, а затем двинул на Ардаган. Хотел было сразу завернуть и на Эрзерум, да не успел, турки собрали там уже большую армию.

– Ладно, Эрзерум оставим на сладкое, а пока порезвимся в горах армянских! – не опечалился на это известие Паскевич. – Играть марш-поход!

Дорогу нашим солдатам преграждала 20‑тысячная армия командующего турецкими силами на Кавказе Гагки-паши. Турецкий командующий нападать не торопился, поджидая подхода к себе 30‑тысяч сераскира Гаджи-Салеха, имевшего почетный титул первого храбреца Порты. План Гагки-паши был гениально прост.

– Пусть каждый правоверный заберет с собой в могилу по одному неверному! – говорил он своему окружению. – А так как войск у нас больше, то мы и победим!

– Высок твой ум, непобедимый! – кланялись паше отрядные начальники.

Однако и Паскевич без дела не сидел. Стремительным маневром он втиснулся между двумя турецкими армиями.

– Теперь мой корпус похож на корабль. Я обрубил якоря и пускаюсь в море, не оставляя себе обратного пути! – сказал генерал-майору Муравьеву Паскевич во время этого стремительного марша.

– Тогда поднимем все паруса и будем крепче держать штурвал! – отозвался тот.

Спаги Гаджи-Салеха отважно атаковали недвижимо стоявшие русские пехотные каре, но повсеместно были побиваемы. А затем зарокотали полковые барабаны и каре мерной поступью двинулись на врага. Вид сомкнутого, ощетинившегося штыками, строя охладил пыл самых отчаянных сорвиголов. Под напором русской мощи спаги подались назад, а потом и вовсе обратились в самое постыдное бегство. Впереди всех на горячем арабском скакуне удирал храбрейший Гаджи-Салех. Беглецов преследовали драгуны и казаки. На плечах врага они ворвались в лагерь сераскира.

Утром следующего дня наступил черед и самого Гагки-паши. Его лагерь был атакован с той же решимостью.

– Откуда взялось войско гяуров, не с неба же оно на нас упало? – был ошарашен внезапным появлением армии Паскевича Гагки-паша.

Не выдержав удара, турки опять бежали. Паскевич во главе конницы лично преследовал остатки неприятельского воинства. Среди пойманных казачьим арканом оказался и Гагки-паша. Турецкий командующий оказался строптивым, а потому казаки сгоряча надавали ему тумаков. Когда пашу привели к Паскевичу, он с возмущением показал на свой заплывший глаз:

– Ваши казаки не оказывают должного почтения досточтимым особам!

– Простите их великодушно, – развел руками Паскевич, – Но ранее им столь досточтимые особы еще не попадались. Вы первый!

Пленнику дали кофе с трубкой, и он успокоился.

– Кысмет! – говорил он, качая головой. – Судьба войны непредсказуема! Еще недавно я повелевал двадцатью тысячами воинов, а теперь я бесправный пленник!

* * *

Эффект молниеносной победы над двумя армиями был столь велик, что сильнейший Эрзерум открыл перед нашими войсками ворота, не сделав ни одного выстрела. Городские старшины вынесли на шелковой подушке ключи от ворот. Жители-армяне бросали солдатам под ноги цветы, угощали молоком, хлебом и медом.

Униженно кланяясь, свои ятаганы отдали Паскевичу один сераскир и несколько пашей.

– Да будет так! – поклонился затем старый сераскир и передал генералу свой жезл.

Вместе с ними молчаливо пошагали в плен пятнадцать тысяч воинов султана. Это был уже разгром! Отныне на Кавказе больше не было силы, способной хоть как-то противостоять русскому штыку. Это поняли не только в Константинополе. Никогда еще русские войска на Востоке не достигали столь дальних пределов.

С известием о покорении Эрзерума Паскевич направил в столицу своих адъютантов Дадианова и Фелькерзама.

– Гнать во всю прыть, чтобы известить государя как можно быстрее! – велел им генерал.

Из записок Александра Пушкина, бывшего в ту пору в Кавказской армии и вступившего вместе с ней в Эрзерум: «Турки с плоских кровель своих угрюмо смотрели на нас, армяне шумно толпились на тесных улицах; их мальчишки бежали перед нашими лошадьми, крестясь и повторяя: «Христианин! Христианин!» Мы подъехали к крепости, куда входила наша артиллерия. Пробыв в городе часа два, я возвратился в лагерь. Сераскир и четверо пашей, взятые в плен, находились уже тут. Один из пашей, сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. П. дал мне титул поэта. Паша сложил руки на груди и поклонился мне, сказав через переводчика: «Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт – брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных, и между тем, как мы, бедные, заботимся о славе, о сокровищах, он стоит наравне с властелином земли, и ему поклоняются». Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось. Я пошел взглянуть на сераскира. При входе в его палатку встретил я его любимого пажа, черноглазого мальчика, лет четырнадцати, в богатой арнаутской одежде. Сераскир, седой старик, наружности самой обыкновенной, сидел в глубоком