Дон смутно помнил Зиновия – того, прежнего, что приходил к ним в гости, его улыбку во весь рот, его гогот, – а Зиновий Дона очень хорошо помнил («Я тогда тобой восхищался», – сказал он однажды, незадолго до Позорного штурма). Теперь он был уже не таким веселым, прибавилось у него мрачности, но в глазах та же наивность и та же твердость. Сразу было видно, что этот человек очень надежен и если кому-то что-то пообещает, то уж не подведет ни за что. В Братство он не вступал, говорил, что не по возрасту ему подобные игры, однако помогал донам как мог. Когда встретился с Доном вскоре после Инсталляции, они сразу стали друзьями – еще до того, как он стал «возвратом», еще до того, как про Дона вспомнил, – ну, или почти друзьями, здесь Дон никак определиться не мог. Поэтому своей идеей насчет второй Инсталляции он с Зиновием все-таки не делился. Не знаю, может, берёг старика?

Он об этой идее Алегзандеру рассказал, не выдержал, тот к нему как на работу ходил, но ночевал где-то в другом месте. Правда, рассказал ему Дон вкратце, в самых общих чертах. У меня, мол, совершенно роскошный, просто непробиваемый план, моторола абсолютно ничего с этим сделать не сможет, я его обязательно подомну, мне бы только до Инсталлятора добраться. О деталях плана, правда, не говорил: «Узнаешь, когда все случится, в мельчайших подробностях узнаешь».

Как и Кублах, Алегзандер остерег Дона:

– Что ж ты так неосторожно? Наверняка же моторола подслушивает!

Дон только рукой махнул весело:

– Да пусть его, он и так знает. Считаные деньки ему остались, нашему мотороле, пусть послушает напоследок, кабальеро данутсе!

Но, в отличие от Кублаха, донову идею о второй Инсталляции Алегзандер одобрил полностью.

– Здорово, – сказал он. – Так и надо.

Дон тогда закивал, виновато глядя на Алегзандера.

– Но ты же понимаешь, – медленно сказал он, – что вторая Инсталляция всех вас убьет. Это условие неизбежное. Тут или отказываться, или…

– Нечего отказываться! – улыбнулся Алегзандер своей твердой улыбкой. – Это дело святое. Меня, например, ты вообще не убьешь; я как был тобой, так тобой и останусь, только немножко памяти потеряю. И ребята все поддержат, если им рассказать.

– Вот ты и расскажи.

– А что ж. И расскажу.

– Теперь насчет твоей памяти, – сказал Дон.

– А что насчет моей памяти?

– Она мне нужна будет, тебя-то я не убью.

– Это как? Шлем на меня напялишь, который тогда на Фальцетти был?

– Шлем-то я на тебя напялю, конечно.

– Постой! – озабоченно сказал Алегзандер. – А как же Кублах?

– А что Кублах? Кублах… – Тут Дон лукаво подмигнул Алегзандеру. – Это даже интересно – иметь персонального детектива, который сам за собой гоняется.

Алегзандер, человек неглупый, но соображающий медленно, подумал и помрачнел.

– Смешно, – сказал он. – Смешно.

– А я о чем?

– Только, знаешь, Дон… Я, конечно, всегда с тобой буду, если ты не против, всегда буду на твоей стороне, что бы ни случилось, что б ты ни сделал, но эти шутки с Кублахом мне не нравятся. Я, конечно, понимаю, что не за мной он гоняется, а за тобой, поэтому вроде как бы не мне судить, но Кублаха лучше от всего этого оградить, так будет правильнее. Это наше дело, он здесь человек посторонний, шлем или там комната, как ты говоришь, должны быть у него… на нем… ну, в общем, ты понимаешь: не надо сюда вмешивать Кублаха, не надо ему жизнь портить. Нечестно как-то. Пусть он Кублахом останется, не надо это ему.

Так Дон не сошелся во взглядах с Доном в облике Алегзандера. И я теперь даже не знаю, кто из них в этом споре был больше Доном, первый или второй. Во всяком случае, Алегзандер, еще раз подумав, заявил следующее:

– В общем, я в эти игры играть не буду. Я всегда с тобой, но шлем надевать ни за что не стану. Как я потом ребятам в глаза посмотрю?

– Это будут мои глаза.

– Все равно.

– Как хочешь, – ответил Дон и добавил жестко: – Тогда я тебя убью.

– Это само собой, – согласился Алегзандер, а потом подмигнул Дону, послал ему, словно бы отразив зеркально, его же собственную лукавую усмешку, а затем сказал довольно странную вещь: – Только до смерти еще дожить надо.

Глава 25. Нашествие тридэ

Где в эти дни не было затишья перед бурей, так это в Доме Фальцетти. То, что происходило там, можно было бы назвать бурлением перед бурей, а то можно и древнего классика процитировать, заявив, что все смешалось в Доме Фальцетти.

Вернувшись туда после своего несостоявшегося исхода, Кублах поначалу никаких особенных бурлений не заметил, он был слишком занят своими мыслями. Его очень разозлил Дон, просто взбесил. Мало того что тот совершенно неожиданно стал настоящим маньяком, задумавшим вторично убить целый город, так еще и своего персонального детектива сюда втянул! Поставил его перед выбором между двумя совершенно невозможными возможностями: участвовать в массовом, пусть даже и «виртуальном», убийстве или стать виновником многих тысяч совершенно реальных смертей.

Утверждают (правда, со статистической достоверностью здесь не все в порядке, да и откуда бы ей взяться, статистической достоверности, если речь идет о таком герметичном сообществе, как институт персональных детективов!), что при всем антагонизме, который имманентно присутствует в отношениях персонального детектива с его преступником, между ними почти сразу же возникает некая, извините за двусмысленность термина, интимная связь, взаимное уважение, что ли… словом, нечто такое, что обоих роднит. То неуловимое, что у поэтов называется «неразрывные узы» и ассоциируется у них с любовью, применительно к этой паре имеет совершенно явственный, хотя и несколько специфический смысл. Здесь и ненависть, и взаимная зависимость, и даже, я бы сказал, взаимная страсть, какую бы форму она в данном случае ни принимала. Здесь читатель, возможно, вспомнит о подобной близости между космоломами и сотрудниками розыскного департамента Космопола, которые за ними охотятся. Подобие действительно есть, однако в случае преступника и его персонального детектива родство между ними качественно теснее и ближе.

Поэтому Кублах чувствовал себя обманутым, словно муж, неожиданно обнаруживший у себя на голове ветвистое украшение. Выбор был совершенно ясен: ни в коем случае Дону не потворствовать, ни в коем случае не соглашаться на его требования. Об этом не могло быть и речи – это, и только это Кублах себе неутомимо твердил, каждый раз все решительнее и решительнее. У себя в комнате он надувал щеки, метал грозные взгляды, принимал позу «все выпячено», хохотал, кивал головой положительно, мотал ею же