и надгробного пения все придворные и служилые люди с великим плачем целовали руку почившего и «прощались» с ним. Он был погребен на правой стороне собора подле гроба царевича Алексея Алексеевича. Народ, наполнявший Кремль, оплакивал его непритворными слезами, и эта искренняя народная любовь, засвидетельствованная очевидцами-иностранцами, служила самой красноречивой похвалой и наилучшим памятником Тишайшему царю.

О благодушии и живых способностях Алексея I равно отзываются и русские, и иностранные свидетельства. Это благодушие, однако, не мешало ему быть очень вспыльчивым и весьма впечатлительным. А в гневе на кого-нибудь он иногда давал волю своим рукам. Но гнев и раздражение скоро проходили, и тогда царь старался ласками и милостями вознаградить потерпевшего. Если чего недоставало ему, так это твердости воли и выдержки характера. Отсюда нередко замечались нерешительность и колебания в действиях, в личных отношениях и правительственных мероприятиях. Самым ярким примером тому служит история Никона, дружбой с которым царь сначала увлекался до крайности, а потом целые восемь лет колебался и медлил принять решительные меры, в ущерб церковным и государственным потребностям. Политические ошибки и промахи первых 10–12 лет объясняются преимущественно юностью и малоопытностью царя; таковы в особенности несвоевременные перемирие с поляками и объявление войны шведам, решенные по личному усмотрению без совета с великой Земской думой, имевшие бедственные последствия и приведшие к освобождению только половины, а не целой Украйны. На эти промахи немало влияла и несчастная мечта о польской короне, то есть о неестественном соединении всей Речи Посполитой с Московским государством. Во вторую половину царствования, когда государь приобрел более опытности и стал разборчивее в выборе советников, многое было исправлено и упорядочено как во внешних, так и во внутренних делах. Только начавшийся церковный раскол не удалось обуздать, несмотря на строгие, даже жестокие меры. В этом случае царь проявил также много колебаний и нерешительности, а в конце концов вступил на путь гонений, вызвавших резкие проявления фанатизма со стороны крайних поборников старины и противников всяких новшеств. При всем своем религиозном благочестии и строгом православии Алексей I может быть причислен к числу русских западников своего времени, то есть поборников европейской материальной культуры. Да иначе не могло и быть: русский государь должен был ясно сознавать превосходство этой культуры и государственную потребность ее постепенного введения в русскую жизнь; ибо без нее немыслимы были политическое могущество и экономическое преуспеяние. Столкновения с западными соседями, поляками и шведами, слишком наглядно о том напоминали.

В своей правительственной деятельности Алексей I является очень крупным представителем государственной централизации и самодержавного строя, который он окончательно укрепил; так что при нем замерли отголоски Смутного времени, проявившиеся в движениях посадском, крестьянском и особенно казацком. Вместе с этим строем, однако, подвинулось вперед и закрепощение крестьянского люда, которое было следствием известного исторического процесса, и если может быть поставлено в вину, то не каким-либо отдельным личностям, а разве всему военному боярско-дворянскому сословию.

Разумеется, успехи самодержавного строя главным образом опирались на народное ему сочувствие, то есть на сочувствие со стороны народа сильной правительственной власти, которая обеспечивала нашу национальную самобытность и победу над враждебными соседями. Но ближайшим основанием для народной любви к Алексею I служил его чисто русский облик, наружный и внутренний. Он жил общей жизнью, общими чувствами и помыслами со своим народом и окружал себя коренными русскими людьми. Между прочим, он был чужд попыткам своего знаменитого деда, Филарета Никитича, возвысить блеск новой династии родственными связями с европейскими царствовавшими домами; обе его супруги были взяты из чисто русской семьи, а следовательно, могли только поддерживать и укреплять тесное единение царя с народом. Вообще Тишайший Алексей I ближе, чем кто-либо, подошел к народному представлению о русском царе и самодержце, в котором наш народ склонен видеть существо не столько величественное и грозное, сколько ласковое и щедрое – одним словом, подобие князя Владимира Красное Солнышко. Да едва ли и само былинное представление о сем последнем не выработалось окончательно с участием народных впечатлений, полученных от светлой личности царя Алексея43.

Для знакомства с эпохой Алексея I имеем, во-первых, богатые источники, заключающиеся в наших государственных архивах. Во-вторых, до нас дошли многие и любопытные записки иностранцев, на которые отчасти мы указывали выше (Павел Алеппский, Мейерберг, Карлейль, Павел Потоцкий, Рейтенфельс, Коллинс, фан Кленк, Лизек и пр.). В-третьих, мы имеем об этой эпохе некоторые современные ей сочинения славяно-русские. Между ними наиболее замечательные принадлежат Григорию Котошихину и Юрию Крижаничу.

Котошихин служил подьячим в Посольском приказе, и тут, как человек даровитый и наблюдательный, он мог развить свой умственный кругозор, присматриваясь к сношениям Москвы с иностранцами и даже входя в непосредственное знакомство с сими последними. Это развитие сильно подвинулось вперед, когда ему пришлось участвовать в посольских съездах в свите русских послов, которые вели переговоры о мире прежде с поляками, а потом со шведами. Так, он участвовал в 1658–1661 годах в переговорах, предшествовавших заключению Кардисского мира со Швецией. В это время случилась с ним служебная неприятность. В 1660 году русские послы Ордин-Нащокин с товарищи посылали из Дерпта в Москву донесение о ходе переговоров. В одном из таких донесений, писанных подьячим Котошихиным, случился пропуск: вместо «Великого Государя» было написано только «Великого», а «Государя» пропущено. За такое упущение послы получили выговор, а подьячий бит батогами; каковое обстоятельство, впрочем, не имело дурного влияния на его служебное положение. После того он был отправляем с поручениями в Ревель, а по заключении мира даже ездил гонцом в самый Стокгольм, где получил в подарок два серебряных бокала. Начальство, по-видимому, было довольно его службой, о чем свидетельствует прибавка ему денежного оклада. Но именно в это время уже сказалась нравственная шатость московского подьячего: Григорий Котошихин из-за денег стал изменять своей родине. Хотя Кадисский мир был заключен, но между обеими сторонами шли еще переговоры о разных денежных претензиях. Шведский резидент в Москве Эбере, желая знать, на какие уступки уполномочены русские послы, подкупил Котошихина, который доставил ему копию с инструкции нашим послам, за что и получил 40 рублей. Он и потом продолжал тайно сообщать резиденту нужные ему сведения.

Около того же времени семью Котошихиных постигло несчастие. Отец его Карп, поступивший в монахи, был обвинен в растрате доверенных ему монастырских денег. Взыскание их обратили на сына, у которого отняли дом и движимое имущество. Тщетно Григорий хлопотал о возвращении ему имущества и доказывал, что отец его обвинен понапрасну. Такое обстоятельство могло, конечно, поселить озлобление в душе подьячего и подготовить его к открытой измене. Во