началось. И вы правы: эти стихи до сих пор узнаваемы в тексте романа, как младенцы по родинкам.

Мы с вами оба знаем, что в небесном фольксгартене поэзия – чертово колесо, а проза – колесо обозрения. На этот скользкий, белый, гудящий круг мне уже не забраться, наверное, но я помню, каково это – жить в мире, где погода горизонтальна, согласно барометру движущемуся вдоль и поперек. Ладно, я больше не пишу стихов, и это входит в список необходимых потерь – один мой персонаж называл так список на тетрадном листке, который он вывесил на двери своей палаты в дурдоме. Туда входила мышь, зеркало, аметистовые пуговицы и другой доктор.

Вы подписались бы под набоковским «My style is all I have»?

Полагаю, у меня другой взгляд на то, что в те годы называлось стилем. И что бы ни называлось этим словом в наше время, я меньше всего о нем думаю.

Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой. Язык, который критики называют то подчеркнуто европейским, то нарочито стилизованным, то слишком пышным, на самом деле обычный русский язык, каким он должен быть по задумке Господа. На таком русском говорил мой дед, которому посвящены некоторые мои стихи (они помечены инициалами ЮА), на таком русском я говорю по сей день, поэтому мне не нужно напруживаться, чтобы поразить читателя лисьими хвостами и фазаньими перьями.

Что касается набоковских bòn mót, то я, пожалуй, подписалась бы под другой фразой: «I am greatly distressed and disgusted by my unprepared answers. These answers are dull, flat, repetitive…» И это чистая правда, Саша! Получая редкое удовольствие от нашей с вами беседы, я все же сознаю, что писательские ответы на вопросы критика всегда имеют наивный вид и привкус мистификации, даже если условная чернильница на тот момент до отказа заправлена честностью. Говоря о новой книге, влюбленный автор крутит ее в руках, будто стакан красного, пытаясь обозначить стеклянные грани, передать танины, описать апелласьон, но проходит год, вино отдышалось, автор успокоился, и теперь, если вы спросите, что он хотел сказать, когда наливал вино, то, вполне вероятно, услышите совсем другую историю. В делах любви должна быть легкая примесь мошенничества – это если верить Монтеню, а кому же еще верить?

Все же спрошу о еще одном потенциальном жанре. Некоторые ваши стихи – во всяком случае, на мой «испорченный» рок-музыкой слух, – звучат как песни:

с терракотовой террасыглядя в глиняную тьмуищешь альфу волопасасам не знаешь почемучужестранная картинканет медведиц нет ковшатолько лунной аскорбинкойуспокоится душа

Были ли у вас опыты музыкальной записи ваших текстов? С кем бы вы хотели – если хотели – записаться? И вообще – какую музыку вы слушаете?

Всякое случалось. Одним из самых необычных опытов был опус композитора Сергея Жукова, написанный по мотивам моей первой книги, где пианистка не только произносит текст, но время от времени отрывается от инструмента и стучит по пишущей машинке, поставленной на сцене. Самым удивительным, впрочем, был другой проект, до сих пор не могу забыть окаменевшую от удивления публику в доме Венцловы, где проходила презентация «Каменных кленов», изданных на литовском языке. Внезапно туда явился Владимир Чекасин со своими учениками, они ловко вытащили инструменты (даже контрабас!), вокалистка открыла роман, исчерканный нотами, и мы услышали мини-оперу, написанную Чекасиным по нескольким страницам романа. Маэстро сидел за роялем в своей чудной шапке, и я не видела его лица, но думаю, оно имело лукавое выражение, потому что презентация на этом закончилась. После сорока минут этой музыки говорить было уже невозможно и все просто и радостно напились. Позднее у нас с ВЧ был разговор о постановке большой оперы по мотивам «Других барабанов», но я заканчивала новый роман, и мы отложили это на год-другой. На самом деле, я немного струсила, хотя виду старалась не подавать. Я выросла в семье театрального режиссера, ребенком смотрела все отцовские репетиции и знаю, что это адова работа, забирающая всю шакти до последней капельки. Тем более, когда за дело берется гений, с ним уж не посачкуешь, тут намечается полная гибель всерьез. А я люблю работать одна, в божественном отсутствии партнеров и обязательств.

Что касается музыки, то со мной скучно об этом говорить, ничего нового и ослепительного вы от меня не услышите. Я слушаю только замшелую классику и джаз, да и тот примерно до выхода Blues Five Spot. Могу часами занудно рассказывать, как меня сдуло с кресла в Фестивал-холл, когда Иштван Кертеш приручал Лондонский Симфонический с помощью Stabat Mater и невыносимой холеры по имени Лоренгар Пилар. Могу не рассказывать!

От языка музыки перейдем к говорениям на языках. Ваша проза – очень западная. И я имею в виду не только большое количество вкрапленных слов, словечек и выражений на итальянском, латыни, английском и так далее. И даже не героев (в «Картахене» только в паре мест упоминается, что герой – русский из Вильнюса, но он давно уехал, «по нему и не скажешь») и антураж (Италия, Англия), но – самый дух европейской культуры. Если бы не буквально парочка «улик» (выражение «тушинский вор») и не знать (о) вас, то роман легко можно было счесть переводом с какого-либо европейского языка. Что это для вас – ваша личная среда и интерес? Желание уйти от да, набившего оскомину пространства традиционной русской литературы? Или же некоторое остранение, которое позволяет выкинуть героев в красивое, утонченное, но все-таки немного инокультурное пространство, где герой и приобщен и отстранен одновременно?

Саша, да вы насквозь меня видите. Дело именно в отстраненности, как в своего рода инструменте познания. Русский язык это необъяснимый свет, что каждый раз преломляется по-новому, и вот эти преломления, углы, сияющие осколки я стала лучше различать, оказавшись в чужих краях, можно сказать, я увидела русскую речь, как артефакт, бел-горюч камень Алатырь, всем камням отец, исцеляющий раны. Все мои персонажи – это русские люди, живущие за границей. Так уж сгустились их обстоятельства. И все они, как умеют, хитро ли, просто ли, спасаются от своей тоски по кириллице, кто пишет дневник, кто сочиняет роман, кто ведет блог, описывая поддельные путешествия и призрачные любовные истории. Но как бы они не старались, их плоть и голос уже изменились, приняли в себя семена новой реальности, ее звуки, запахи, орфоэпию, теперь они и говорят и молчат по-другому. Помните, что пишет своей жене лиссабонский арестант из «Тавромахии»? «Существуем только я и кириллица, латинские буквы недостаточно поворотливы, они цепляются за язык, будто гусиное перо за пергамент, русский же лежит у моей груди,