Дантон. Извращение правосудия большой грех. Оно не оставляет надежды на исправление судебной ошибки.

Робеспьер. Вы же знаете, Дантон, я не теоретик.

Дантон. Знаю. Вы практик. И я знаю о подлых убийствах, которые вы замышляете у меня за спиной.

Робеспьер. Почему вы миритесь с убийством тысячи, но жалеете двух политиканов?

Дантон. Потому что я их знаю. Ролана и Бриссо. Никаких тысяч я не знаю. Назовите это недостатком воображения.

Робеспьер. Если вы не сумеете доказать обвинения в суде, вы можете задержать подозреваемых без суда.

Дантон. Да что вы говорите! Именно из вас, идеалистов, выходят лучшие тираны.

Робеспьер. По-моему, поздновато вы затеяли этот разговор. Я уже смирился с насилием, как и со многим другим. Нам следовало обсудить это в прошлом году.

Спустя несколько дней Робеспьер вернулся к Дюпле: голова гудела от трех бессонных ночей, кишки словно скрутила огромная рука. Трясущийся и белый как мел, он сидел с мадам Дюпле в комнатке, завешенной его портретами. Теперь он не походил ни на один из них – Робеспьер сомневался, что когда-нибудь снова обретет здоровый вид.

– Все осталось, как было при вас, – сказала она. – За доктором Субербьелем уже послали. Вы живете на износ, и любое изменение в образе жизни пагубно для вашего здоровья. – Она прикрыла ладонью его ладонь. – Мы словно потеряли близкого родственника. Элеонора почти не ела, и я не могла выжать из нее и двух слов. Вы не должны больше покидать наш дом.

Пришла Шарлотта, но ей сказали, что Максимилиану дали снотворное и пусть она говорит тише. Ей дадут знать, когда он настолько оправится, что сможет принимать посетителей.

Севр, последний день ноября. Габриэль зажгла лампы. Они были одни; дети у бабушки, а весь балаган остался на улице Кордельеров.

– Ты едешь в Бельгию? – спросила она.

Он прибыл вечером, чтобы сообщить ей эту новость и тут же уехать.

– Помнишь Вестерманна? Генерала?

– Помню. Фабр еще называл его жуликом. Ты приводил его к нам десятого августа.

– Не знаю, почему Фабр так сказал. В любом случае теперь он важная шишка и сейчас вернулся с фронта с посланием от Дюмурье. Отсюда такая срочность.

– Разве правительственный курьер не доехал бы быстрее? Или он возвысился настолько, что у него на ногах выросли крылья?

– Он приехал, чтобы донести до нас серьезность ситуации. Думаю, если бы смог, Дюмурье явился бы сам.

– Это говорит о многом. Выходит, без Вестерманна можно обойтись.

– Говорить с тобой все равно что с Камилем, – прорычал Дантон.

– Неужели? А тебе известно, что ты перенял его манерность? Когда мы познакомились, у тебя не было привычки размахивать руками. Говорят, если заводишь собаку, со временем становишься на нее похож. Вероятно, тут действует то же правило.

Она встала, подошла к окну, посмотрела на заиндевелую лужайку. Маленькая ноябрьская луна, ползя по небу, обратила к ней грустное лицо.

– Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, – сказала она. – Целая жизнь.

– Тебе нравится дом? Тебе здесь удобно?

– Да, но я не думала, что буду все время одна.

– Предпочитаешь вернуться в Париж? В квартире будет теплее. Могу забрать тебя с собой.

Габриэль мотнула головой:

– Мне хорошо здесь, рядом с родителями. – Она посмотрела на него. – Впрочем, мне тебя будет не хватать, Жорж.

– Прости, от меня это не зависит.

В углах комнаты собиралась тьма. Горел камин, тени плясали на его смуглом лице со шрамом. Чтобы руки не дрожали, он правой ладонью сжал левый кулак, подался вперед, к теплу, поставил локти на колени.

– Мы давно знали, что у Дюмурье затруднения. Он не может получить провиант, а еще англичане наводнили страну поддельными деньгами. Дюмурье ссорится с военным министерством – ему не по душе те, кто уютно устроился в Париже и задают вопросы, как обстоят дела на бивуаках. Да и Конвенту мало, чтобы он поддерживал существующий порядок, – они хотят распространения революции. Ситуация непростая, Габриэль.

Дантон подбросил в камин полено.

– Буковые лучше горят, – заметил он. Из рощицы донесся крик совы. Под окном зарычал сторожевой пес. – Брун не такой. Он просто наблюдает, не издавая не звука.

– Так в чем срочность? Дюмурье хочет, чтобы кто-нибудь изучил условия на месте?

– Две комиссии уже там. Мы с депутатом Лакруа отправляемся утром.

– Кто такой Лакруа?

– Он… адвокат.

– Как его имя?

– Жан-Франсуа.

– Сколько ему лет?

– Не знаю. Лет сорок.

– Женат?

– Понятия не имею.

– А как он выглядит?

Дантон задумался:

– Обычный человек. Наверняка он расскажет мне что-нибудь во время путешествия, и тогда по приезде я поделюсь этим с тобой.

Габриэль села, подвинув кресло так, чтобы от камина не припекало щеку. Сидя в полутени, она спросила:

– Когда ты вернешься?

– Трудно сказать. Возможно, через неделю. Я не стану тратить время впустую, когда впереди суд над Людовиком.

– Тебе обязательно присутствовать при убийстве, Жорж?

– Так вот как ты обо мне думаешь?

– Я не знаю, что мне думать, – устало ответила она. – Уверена, что все это – и Бельгия, и генерал Дюмурье – требуют твоего присутствия. Но я также знаю, что, если кто-нибудь вроде тебя не вмешается, все закончится смертью короля. Ты говоришь, его будет судить весь Конвент, а у тебя есть влияние на Конвент. Я знаю твою силу.

– Но ты не понимаешь, к чему может привести мое вмешательство. Давай оставим этот разговор. У меня в запасе всего час.

– Робеспьер поправился?

– Да, по крайней мере, сегодня выступал в Конвенте.

– Он снова живет у Дюпле?

– Да. – Дантон откинулся на спинку кресла. – Шарлотту к нему не подпускают. Я слышал, она прислала служанку с вареньем, но мадам Дюпле ее не пустила и написала Шарлотте, что не позволит его отравить.

– Бедняжка Шарлотта. – Габриэль улыбнулась, лицо немного разгладилось. Она была в своей домашней стихии – где он и хотел ее видеть.

– Осталось два месяца и, возможно, еще неделя. – Габриэль говорила о ребенке. Она встала с кресла, пересекла комнату, задернула на ночь тяжелые шторы. – По крайней мере, ты вернешься, чтобы провести со мной Новый год?

– Сделаю все от меня зависящее.

Когда он ушел, она снова откинула голову на подушку и задремала. Часы тикали, угли потрескивали в камине. Снаружи совиные крылья били холодный воздух, маленькие зверьки пищали в подлеске. Ей снилось, что она снова девочка, утро, сияет солнце. Затем в сон врывались звуки погони, и она поочередно превращалась в охотника и дичь.