Вот так – и он мигом стал грозным, добрые дружеские руки на ее плечах обрели стальную твердость, фальшивая улыбка превратилась в честный оскал.

– Софи, знаю, я прошу много, а она одна из тысяч, кто сегодня умрет, да, конечно, но тебе нужно сделать это. Пожалуйста. Я, мать твою, умоляю.

– А я тебе отвечаю, что нет, и не потому, что я не хочу, а потому, что не могу, – ответила София, стараясь сохранить холодную голову под действием жара, который он излучал. – Он не согласится. Я уже предлагала, давно, но он отказался. Он не такой, как другие демоны, он…

– Так попробуй еще раз, попытайся сейчас. – Голос Марото надломился. – Скажи ему, что освободишь, если он ее спасет. Попытка же не пытка? Может, он не мог раньше, а теперь… теперь…

Вот это была бы хохма – такая, что даже спящие боги Затонувшего королевства проснулись бы от смеха Софии, откажись Мордолиз в обмен на свободу охранять их с Лейбом, но прими ее предложение сейчас и спаси жизнь какой-то выскочке, с которой София и говорила-то всего раз! Само предложение было нелепым: даже если Мордолиз его примет и выполнит, мир всего-навсего не обеднеет на одну соплячку с острым языком, которая скоро снова подставится, а София лишится величайшего могущества, известного смертным. Если с умом загадать желание демону, можно изменить судьбы империй, а Марото ждет, что она потратит свой шанс на девчонку, в которую он влюблен?

– Прости, Марото, если бы я могла помочь твоей девушке…

– Так попробуй! – взвизгнул он, а потом, осознав, что трясет Софию, выпустил ее плечи и попытался смахнуть кровь, которую размазал по ее тунике. – Пожалуйста, София, она не моя девушка, ничего такого, она… она мой друг. Мой единственный настоящий друг.

Теперь Марото всхлипывал, и София посмотрела на лежавшую девчонку, на пижона, который пытался зажать ее рану, а затем на своего вредного демона, который теперь выкаблучивался перед карманной собачкой, притворяясь, что сожрет ее, пока никто не глядит. София тихо сказала:

– Я твой друг, Марото, и я знаю, как тяжело отпускать…

– Думаешь, ты все еще мой друг? – презрительно осклабился он. – Ты позволила мне потратить жизнь на твои дела. Позволила мне думать, что мой друг убит. Позволила считать, что за него следует отомстить и сохранить о нем теплую память. Мертвая ты была другом лучшим, чем живая!

Что-то из сказанного попало в цель, что-то было по многим причинам просто дерьмом собачьим, но, прежде чем София успела прикусить язык, слова уже вырвались изо рта. Может быть, она произнесла их потому, что при всех их неурядицах действительно была ему другом, а может, просто хотела доказать, что не врет.

– Мордолиз! Ты делаешь тапаи Пурну, вон ту, целой и невредимой, без всяких гнусных подвохов, – и я освобождаю тебя от уз. Разовое предложение, принимаешь или нет?

Мордолиз оглянулся, и София задержала дыхание…

Демон зевнул и продолжил выпендриваться перед карманным песиком. Странное это было чувство: разочарование пополам с облегчением и злостью на себя из-за несдержанности во время сделки.

– Видишь? – сказала София Марото. – А я…

– Что за ерунда! – перебил Марото, отшатываясь от нее; он выглядел страшно, как никогда. – Тебе нужно хотеть этого, Софи.

– Ты о чем? – Теперь София тоже почувствовала, как в ней разгорается пламя, – он не в себе, это очевидно, но допустимому есть пределы.

– Ты не хочешь, поэтому и не выходит, – сказал Марото. – Все знают, что надо хотеть, тем более демоны. Так почему ты не хочешь ее спасти?

– Да я хочу, – возразила София, надеясь, что говорит искренне, но уже не уверенная в этом, – вдруг Мордолиз ощутил ее скрытое недовольство и принял его во внимание? Что, если он заглянул в ее эгоистичное сердце и понял, что это желание не искреннее? Что, если, когда она просила его охранять мужа, он уловил похожие сомнения? Вдруг это все ее вина, а не его?

– Врешь! Ты гребаная лгунья! – Марото потряс головой; сопли и слезы покрывали его чумазое лицо. Он ткнул ее в грудь; его глаза были черны, как Врата, и так же горячи. – Между нами, мать твою, все кончено. Я отдал жизнь, чтобы помогать тебе, а тебе жаль долбаного пса, чтобы помочь моему другу? Хорошо же, Холодная София! Но после того как похороню Пурну, я приду за тобой, и даже твой демон тебя не спасет. Ты гребаный труп!

Марото явно повредился в уме, хотя кое-что обрисовал верно, как ни паршиво было это признать. Если какой-то придурок так изъясняется с ней, после того как она попыталась освободить своего демона, чтобы ему помочь, то ей крышка. София прикусила губу, опустила голову, как бы задумавшись о его угрозе, а затем прянула вперед и ударила Марото лбом в подбородок. Он отшатнулся и чуть не полетел вверх тормашками, споткнувшись о свою умирающую подругу, затем бросился на Софию – но тут его сбила с ног вылетевшая из дыма фигура. Будучи одним из немногих, по сравнению с кем телосложение кремнеземца казалось хрупким, Хортрэп поднял Марото, сжав его в медвежьих объятиях, и заявил, глядя на Софию:

– Я доставлю его в лагерь, а ты позаботься о ребятишках.

– Гребаныйсукаурод! – Марото бился без всякого толку, а Хортрэп неуклюже уносил его в дым.

София хмуро глянула на Мордолиза – теперь, когда от Марото осталось только злобное эхо среди испарений, она осознала, что никогда раньше не видела варвара таким обезумевшим, и гнев улетучился, оставив ее опустошенной. Все, что она могла сделать для старого друга, – смотреть, как дорогой ему человек истекает кровью в грязи; этим София и занялась.

Попыталась по крайней мере, но, взглянув на побелевшее тело Пурны, увидела, что Дигглби отвернулся и его окровавленные ладони не борются с неизбежным, а гладят песика. Кровь все еще текла из бедра Пурны, и грудь подрагивала, но девчонка быстро уходила. Потом Дигглби отдернул руки и тихо взвизгнул, упав на задницу, а у песика начался припадок. Мордолиз лизнул руку Софии, затем плюхнулся у ее ног, скуля и наблюдая, как дрожит любимец Дигглби.

– Что за хрень ты сотворил с его шавкой? – спросила София, ее терпению в отношениях с личным демоном пришел конец.

Но тут Дигглби снова взвизгнул, и худшая вонь, какую только можно вообразить, затмила запахи крови, металла, дерьма и благовоний, пропитывавшие затянутое призрачной дымкой поле боя. Пижонский карманный песик вспыхнул зеленым пламенем, продолжая трястись, а горящая шерсть разлетелась смрадными хлопьями и стала плавать в воздухе, как мусорные искры. То, что София приняла за вопль несчастного животного, было шкворчанием его кипящих внутренностей и почерневшей кожи, прожаривавшейся изнутри, а потом вся эта чудовищная масса ушла в землю, испустив светящиеся пары… пары, которые проползли, извиваясь, по воздуху и проникли в ноздри и рот Пурны.

Эффект был мгновенный: спина Пурны выгнулась, глаза закатились, и душераздирающий вопль исторгся из ее груди. Кровь на ее ноге зашипела, черные соки пузырями проступили под ней на земле; змеясь, потекли вверх по ноге и влились в рану. Нет, не заткнули ее – поток все усиливался, а Пурна корчилась. Вонь паленой шерсти теперь смешалась с запахом мокрой псины, и новый вопль Пурны перешел в вой, а невероятно длинный черный язык вывалился изо рта…