шинели полотенце, обматывает простреленную руку – ранение в ладонь – и скорым шагом направляется в станицу.

Стрельба наша продолжается. Уже можно стрелять «на картечь», так как нашей пехоты впереди нет: она отошла.

Орудийный щит надежно защищает нас от пуль. Нас пятеро при орудии и десятка два снарядов… Слева опять показывается пулемет… По приказанию командира орудия навожу в этом направлении. Даем выстрел, другой… И вдруг чувствую удар в носок правого сапога. Вижу там маленькое отверстие и кровь. Чувствую кровь в сапоге. Заявляю командиру орудия:

– Я ранен в ногу.

– Сможете сами дойти?

– Попробую.

Делаю пару шагов, но тут же приседаю от резкой боли в подошве ноги… Неужели не дойду? Пробую ставить ступню на ребро. Больно, но терпеть можно, да и нужно. Ковыляю в станицу, иногда вприпрыжку на левой ноге… Остановился передохнуть у плетня первого дома. Двор большой – на весь квартал, большая часть его – под садом. В саду несколько наших пехотинцев и пулеметная двуколка.

Я оглянулся. У орудия копошатся трое, четвертого не видно. Продолжают стрелять… Кого же это нет? Ага, нет «папаши»! Убит? Так где же труп? Правда, его трудно обнаружить среди разбросанных шинелей, кустиков бурьяна, молочая, и я, напрягая зрение, никак не могу найти! Ломаю голову, стараясь понять, почему не отходят, сняв замок с орудия? Ведь наши цепи все отступают и отступают, а отдельные бойцы уже достигли станицы и залегли в садах…

Где-то впереди справа застучал пулемет…

Ноющая боль в раненой ноге выводит из оцепенения, и я плетусь дальше. Сзади раздался орудийный выстрел… И еще.

Я не оглядываюсь, так как орудия уже не видно. Дохожу до угла, заворачиваю налево и тяжело валюсь на наваленные бревна.

…Орудийных выстрелов больше не слышно.

Недалеко стоит подвода. С нее спрыгнули две милосердные сестры и подбежали ко мне:

– Вы ранены?

– Да, в ногу…

Одна сестрица снимает сапог и ловко бросает его на подводу, другая быстро обтирает ступню и забинтовывает. Пуля попала в ступню. Разорвала подошву и вышла в пятку.

– Ждите нас, мы едем за ранеными и на обратном пути заберем вас, – сказала одна из сестер, и подвода уехала.

Нервничаю и непрерывно курю. Выстрел… Неужели из нашего орудия? Жду еще, но напрасно! Это был последний, погребальный!

Мои мысли там, с ними, у моего орудия. Что случилось?..

А там разыгралась драма, каких, конечно, в Гражданскую войну было много и какие были обычным явлением, но для меня она была тяжелым ударом, так как касалась лиц мне близких, с которыми долгое время делил и горе, и радость… Не зная еще ничего определенного, я ждал, что вот вдруг из-за угла появится кто-нибудь из тех троих, оставшихся.

Опять прострочил уже совсем близко пулемет, а через некоторое время из соседнего проулка появилась пулеметная двуколка и направилась в мою сторону. Рядом с ней шли офицер и солдат, другой солдат сидел на двуколке. Поравнявшись со мной, офицер крикнул:

– Что же вы сидите? Мы последние. Уходите!

Я объяснил ему, что жду подводу, и показал на раненую ногу.

– Может быть, вы разрешите мне сесть на двуколку? – спросил у него.

– О нет, дорогой! Ранена лошадь, а на двуколке уже сидит раненый.

– Ну, тогда разрешите хоть за двуколку держаться.

– Это, конечно, можно…

Я, ухватившись за край, заковылял рядом. Лошаденка еле плелась, на ее спине сочащаяся кровь. Недружелюбно думаю о сидящем на двуколке солдате: «Мог бы и идти, а я бы присел, ноги-то у него, наверно, не ранены». Спросил у офицера, не видел ли он орудия?

– Как же, конечно, видел. Я был сзади, видел, как около него возились двое и стреляли. Вот это герои!!! – ответил он с восхищением.

«Уж только двое», – подумал я и опять спросил:

– Почему же они не отступали, как по-вашему?

Офицер пожал плечами:

– Я вел стрельбу вправо, поэтому насчет орудия сказать ничего не могу, был занят своим делом.

Голову сверлит мысль: «Что могло случиться?» Может быть, у них был тяжелораненый и его не хотели бросить или ждали, что наши перейдут в контратаку? Все может быть, кто знает? Предположений могло быть сколько угодно.

Остановились, чтобы дать передохнуть лошадке, у какого-то переулка. Я закурил и предложил папиросу раненому солдату, но другой, здоровый, махнув испуганно рукой, предупредил:

– Нет-нет, ему нельзя курить! У него прострелена грудь!

– Грудь? – удивленно спросил я.

Мне всегда казалось, что ранение в грудь смертельно. Я посмотрел на раненого, и мне стало как-то неловко и стыдно за те мысли о нем, которые в первое время встречи невольно роились в моей голове.

Я расположился на земле у плетня. Офицер-пулеметчик подошел к углу, всматриваясь в переулок. К нему подошел какой-то солдат и стал что-то объяснять, показывая в глубь проулка. Пулеметчики собрались стрелять. Ездовой, передав вожжи раненому, стал помогать офицеру у пулемета… Дали очередь… А лошадка – никакого внимания, стоит понуря голову.

После очереди офицер окликнул меня и, указывая на солдата, сказал:

– Вот этот вам может о вашем орудии кое-что рассказать!

К сожалению, ничего нового я не услышал. Находясь левее орудия, он, правда, видел при орудии сначала пять человек, потом четверых и трех, а потом только двух. Видел, как все время меняли положение орудия то влево, то вправо и что последняя стрельба велась вправо. Вот и все.

Тронулись дальше. После долгих перипетий, переползая овраг и еле выкарабкавшись по крутизне наверх, я страшно ослабел, у меня закружилась голова и я почти терял сознание, когда неожиданно услышал:

– Еще немного, дружище, здесь цепь…

Через некоторое время я скатился в большой естественный ров, образованный стоками дождевой воды, в котором оказались корниловцы, которые, будучи возбуждены боем, отдыхали и постреливали по станице, где теперь засел противник.

Отдохнув, я побрел дальше по неровному дну оврага, опираясь на откос. Затем вылез и вскоре был на перевязочном пункте. После осмотра и перевязки через станицу Татарскую я уехал в ставропольский госпиталь, где впоследствии узнал, что мое предположение о гибели четырех офицеров второго орудия оказалось верным.

Из семи офицеров орудийного расчета трое были ранены, а четверо убиты. Орудие осталось на месте вследствие невозможности его вывезти и, очевидно, попало в руки красных, но в тот же день станица Темнолесская снова была занята нами и наше орудие взято обратно. Тело одного из штабс-капитанов было найдено, зверски изуродованное, на дороге между позицией орудия и станицей.

Не пожелали ли погибшие оставить орудие из-за соблюдения долга чести или не смогли этого сделать по другим причинам, не