Замечу, в те годы концепция свободного передвижения по Венере, пусть с запасом кислорода и в скафандре, не вызывала отторжения. Об условиях на ней было много гипотез: одни астрономы считали ее болотистой и прелой наподобие Земли в Палеозое, другие – пустынной и раздираемой пылевыми бурями, третьи – покрытой толщей углекислой воды или даже раскаленного масла. Лишь в 1956 году по электромагнитному излучению установили, что поверхность Венеры раскалена минимум до пятисот семидесяти градусов по Фаренгейту, а в 1968-м радиолокационные и радиоастрономические наблюдения подтвердили температуру в девятьсот градусов по Фаренгейту и атмосферное давление минимум в девяносто раз выше земного44.

Шрифт в уцелевшем машинописном экземпляре непривычен, следовательно, текст наверняка набран Стерлингом. «Авторства Кеннета Стерлинга и Г. Ф. Лавкрафта», – обозначено в начале (стоять вторым явно потребовал Лавкрафт). Рассказ предложили в Astounding Stories, Blue Book, Argosy, Wonder Stories (все, кроме последнего, вычеркнуты на титульной странице). Издали его в октябре 1939 года в Weird Tales.

Как полагал Стерлинг, Лавкрафт взялся помогать ему из желания дать писательский урок и вдохновить на творчество, хотя уже тогда было очевидно, что дорога юноше лежит в науку. Ранее, в феврале 1936 года, в Wonder Stories вышли в свет его «Двуногие Бжулху» – кивок «Зову Ктулху» в заголовке, хотя рассказ не содержит в себе ничего от Лавкрафта.

Не прошло и месяца с приступа «простуды», как она же, пишет Лавкрафт, якобы серьезно подкосила тетю Энни – настолько, что пришлось лечь в больницу (семнадцатого марта) и две недели поправлять здоровье в частном санатории Расселла Гоффа (с седьмого по двадцать первое апреля). По жизни Лавкрафт крайне редко шел на обман, но здесь обманул – по веской причине: на деле Энни Гэмвелл страдала от рака груди, и за время госпитализации ей провели мастэктомию45. Не удивительно, что такой человек, как Лавкрафт, скрыл это даже от близких приятелей.

В итоге все ближайшие планы рухнули. За Энни (а к семнадцатому февраля ей стало хуже) и до больницы требовался серьезный уход: «Успеваю лишь сочетать в себе сиделку, слугу и мальчика на побегушках»46, – писал Лавкрафт; но после этого все пошло под откос. Сравнение нашлось лишь в Мильтоне:

«Все перевернулось с ног на голову: писем не пишу, одолженные книги пылятся в углу, в Н. А. Л. П. отошел от дел, не редактирую, сам писать даже не думаю…

„Здесь, на границе царства моего,

Я восседаю, силясь уберечь

Ту малость, что еще подвластна мне,

Но распри ваши даже ей грозят“47»[20]

«Тетушке, впрочем, чертовски хуже, чем мне! – честно добавляет он, а позже сетует: – Все задуманное рухнуло в тартарары; со мной скоро случится нервный срыв. Я так умственно разбит, что над пятиминутным делом вожусь по часу, вдобавок начали подводить и глаза, будь они неладны». Не радовала и погода: вплоть до июля стоял аномальный холод.

Рак Энни и госпитализация обнажили глубину семейного безденежья, на которую Лавкрафт проливает свет в одном из мрачнейших материалов – бытовом дневнике для тети. Помимо бесконечной «возни с письмами» (ее и своими) и периодических попыток сесть за редактуру, мы без прикрас видим острые финансовые тяготы (которые усугубились счетами за больницу, сиделку и тому подобные расходы) и бытовые лишения, особенно в еде, по части которых Лавкрафт был мастером.

Двадцатого марта выясняется, что по дурной привычке с Клинтон-стрит Лавкрафт опять перешел на холодные консервы: «Экспериментирую с разогреванием», – пишет он о банке чили кон карне. Дальше – больше. Двадцать второго марта он «роскошно трапезничал» яйцами вкрутую и половиной банки тушеной фасоли. Двадцать четвертого марта перешел на консервы минимум трехгодовалой давности еще с Барнс-стрит: Zocates (из картошки), Protose (вегетарианский аналог мяса) и даже ржаной хлеб в банке. Двадцать шестого марта из Zocates он готовит картофельный салат со старым майонезом и солью – «несколько безвкусный», зато с каплей кетчупа «вышло превосходное и крайне аппетитное блюдо». Двадцать девятого марта Лавкрафт заваривает кофе Chase & Sanborn на грани срока годности, хотя больше любит Postum. Тридцатого ужинает холодными сосисками с майонезом и крекерами.

Десятого апреля Лавкрафт доходит до опытов с десятилетним какао Rich’s, которое «приобрело землистый вкус» – «однако я найду ему применение». И действительно, три дня он смешивает его со сгущенным молоком и безбоязненно пьет. Дальше на верхней полке буфета ему попались какао Hershey’s, почти полная банка соли с Барнс-стрит, а также морковь Hatchet кубиками – и все он счел пригодным, в том числе и консервированный хлеб.

Как лишения и старая, наверняка испорченная еда сказались на нем, заключить трудно. Четвертого апреля он закономерно был не в силах выйти днем из дому и вынужденно прилег, а двенадцатого, даже вздремнув, чувствовал себя «слишком разбитым и вялым». Отмечу, что, само собой, в обычное время он предпочитал питаться вполне по-человечески, хотя тоже весьма аскетично. Об этом позже.

Как помним, на весь этот период тетина корреспонденция перелегла на Лавкрафта. У Энни в Провиденсе было немало приятелей, и в ответ на весть о болезни ей прислали кипу сочувственных открыток. Лавкрафт счел необходимым поблагодарить всех и поделиться новостями о здоровье тети.

Впоследствии это выльется в курьезную переписку кое с кем или как минимум в череду милых, занимательных ответов. Речь о Марион Ф. Боннер, жившей в Арсдэйле, в доме 55 по Уотермен-стрит. Энни она знала, по-видимому, со времен Колледж-стрит (жили они и вправду недалеко друг от друга) и, как пишет в мемуарах, часто заглядывала в гости. Писем от Лавкрафта к ней с вестями о тете не сохранилось.

Он признается Боннер в своей страсти к кошачьим, щедро приправляя переписку очаровательными нарисованными котятами, которые играют друг с другом, гоняют клубки шерсти и ведут себя как в его трогательном старом очерке «Коты и собаки». В мемуарах Боннер пишет о братстве «Каппа Альфа Тау» так:

«Какую кошку из центра Провиденса я ни предложу взять в братство, он знал почти всех. Со временем меня – видимо, за усердие – произвели „под одобрительное мурлыкание“ в почетные члены братства. Подарил он мне и свою брошюру о кошках, якобы на тот момент еще не изданную. Сегодня она хранится в Библиотеке Джона Хэя, принадлежащей Брауновскому институту»48.

Не знаю, что это за брошюра – возможно, просто перепечатанные «Коты и собаки». Насколько мне известно, в Библиотеке Джона Хэя ничего подобного нет.

В связи с провиденсскими кошками нельзя не вспомнить знаменитую