коммунистов и крайнем анархизме, выпустили из тюрьмы чуть позже[2565]. Весь март 27-я дивизия занималась разоружением партизан и отбором боеспособной их части для зачисления в РККА[2566]. Но чекистские и партийные власти регионов отмечали разоружение и енисейских, и алтайских партизан как «грубое и неумелое», констатируя, что это обстоятельство вызвало в повстанческой среде сильное озлобление. Многие партизаны отказались сдавать винтовки и разошлись по домам вооруженными и крайне недовольными недоверчивым отношением коммунистов к ним, «победителям Колчака»[2567].

Эпизод с разоружением Енисейской дивизии сильно повлиял на военно-политическое руководство. По мнению чекистов и работников политотдела 5‐й армии, енисейские партизанские командиры готовы были поднять антибольшевистский мятеж. Некоторые следственные дела против партизан скорее имели целью дать острастку начальству мятежной вольницы, напомнить, кто хозяин положения. Например, 19 марта 1920 года коллегия Реввоентрибунала 5‐й армии ознакомилась с делом арестованного руководителя Минусинского уездного ревкома С. К. Сургуладзе, обвинявшегося в попытке присвоить часы и брошь. Занимая одновременно и должность казначея уревкома, т. е. отвечая за хранение денег и ценностей, Сургуладзе 10 марта, как сказано в деле, «при переноске денежной кассы из одного помещения в другое, взял и положил себе в карман часы и брошку только потому, что они не помещались в кассу, а также из опасения, чтобы их не утащили во время переноски кассы, что является вполне правдоподобным». Несмотря на сомнительность такого объяснения, судьи тут же постановили прекратить дело ввиду «полной недоказанности преступления»[2568]. То, что манипуляции с драгоценностями партизаны заметили и сразу донесли на Сургуладзе, было вообще характерно для атмосферы вокруг видных повстанцев. Не менее показательно и мгновенное рассмотрение дела армейским ревтрибуналом.

И с Кравченко коммунистическая власть ссориться не пожелала, включив его в состав Енисейского губревкома, а летом 1920 года приняв в РКП(б). Однако чекисты сразу принялись чистить партизанские ряды, арестовывая как бывших военнослужащих Белой армии, так и уголовный элемент. Эти меры вкупе с разоружением Енисейской дивизии резко оттолкнули партизан Кравченко от большевиков: на призыв войти в состав запасных полков РККА откликнулось менее тысячи человек[2569]. Енисейское губбюро РКП(б) 27 апреля 1920 года однозначно констатировало, что существование партизанских отрядов, в которых было много «кулацких элементов, шкурников и уголовников», являлось «кратковременным, они не представляли классовой силы, которая была бы нашим и естественным союзником…»[2570]

В Алтайской губернии власти тоже активно вытесняли партизан, вызывая ненависть повстанцев ликвидацией их военных и управленческих структур. На Барнаульском уездном съезде Советов в июне 1920 года глава губревкома В. Аристов заявил: «Созданные здесь во время партизанской войны советские органы не могли быть работоспособными. Пришлось их распускать и создавать новые. Крестьяне иногда выражали недовольство. Ждали прежней Советской власти, а пришла новая – более стройная. Вызвала большое недовольство и реорганизация партизанской армии»[2571].

При всем том характерно снисходительное отношение военно-чекистских властей к преступлениям, совершенным полчищами Кравченко и Каландаришвили, Рогова и Лубкова. Так, в феврале 1920 года частями 27‐й дивизии был разоружен «полк П. К. Лубкова, который творил беззакония и отказывался вливаться в контролируемый властями запасной полк»[2572]. Дело Лубкова слушалось 28 марта Военно-революционным трибуналом 5‐й армии (председатель В. Сорокин, член трибунала – К. Эзерман, заместитель члена трибунала – Олдаковский). Лубкову вменялись в вину: избиение – вместе с 12 отрядниками – подозреваемых в убийстве лубковца в селе Высоком Мало-Песчанской волости Мариинского уезда; убийство одного из крестьян; самочинные аресты и обыски; отказ влиться в запасной полк в Томске – хотя Лубков обещал сделать это, он остался с бойцами в родном селе Святославском Мариинского уезда. Оказавшись в Мариинской тюрьме, Лубков ругал советские власти и говорил, что попал в руки евреев и офицерства, а потому грозил в случае освобождения собрать отряд и «произвести чистку»[2573].

Приговор оказался предельно мягким: подробности расправ и грабежей не заинтересовали судей, так что Лубков получил пять лет принудработ, но за революционные заслуги подсудимого трибунал постановил отложить приговор на полгода и Лубкова немедленно освободить. От себя же военные власти поощрили партизана деньгами как «полуинвалида», и член РВС-5 Б. П. Позерн на следующий день начертал на приговоре: «Дать на лечение пособие из средств РВС в размере 2-месячного оклада по должности комполка – 9600 рублей». Командарм-5 М. С. Матиясевич тоже подписался под этим решением[2574] (кстати, практически такую же сумму за несколько недель до того получил при освобождении из новониколаевской тюрьмы Г. Ф. Рогов).

Гораздо более важную роль красные повстанческие части сыграли в строительстве советских вооруженных сил на востоке Сибири. Партизаны Иркутской губернии в конце января 1920 года были включены в состав Восточно-Сибирской советской армии, которая во второй половине февраля была переформирована в 1‐ю Иркутскую стрелковую дивизию во главе с В. И. Буровым и политкомиссаром А. А. Ширямовым. Партизанские самостоятельные отряды анархиста Н. А. Каландаришвили и Н. А. Бурлова были переброшены в марте, вместе с 1‐й Иркутской дивизией, в Забайкалье на борьбу с Г. М. Семёновым и (несмотря на скорый полный разгром бригады Бурлова) стали основой будущей НРА ДВР[2575].

Отъявленная партизанщина во всех сферах жизни была самой яркой чертой специфики Дальневосточной республики. Согласно информации М. А. Трилиссера, в Благовещенске 30 июля 1920 года анархически настроенные «таежные коммунисты», протестуя против порядков ДВР, «пытались устроить советский переворот путем ареста ответственных работников», после чего часть их «ушла в сопки для борьбы с коммунистами»[2576].

В годовом отчете Наркомата иностранных дел (далее – НКИД), представленном Г. В. Чичериным VIII Всероссийскому съезду Советов в декабре 1920 года, признавалось, что на территории ДВР действуют «не наши Советы и не наша Красная Армия, а местные красные партизаны»[2577]. Исключительную роль партизанских настроений в регионе был вынужден учитывать и Ленин. В ноябре того же года председатель правительства ДВР заверял главу Совнаркома, что продразверстка в ДВР немыслима: «Крестьяне хлеб не дадут без эквивалента. Разверстка вызовет восстание партизан, приведет японцев»[2578]. Вождь, тогда еще абсолютно приверженный идеям военного коммунизма, согласился в случае с ДВР на замену разверстки продналогом.

Особенности региона выразительно отмечались, например, полпредом ГПУ по Сибири и одновременно куратором дальневосточных спецслужб И. П. Павлуновским, видевшим в анархичности всех структур власти Дальнего Востока (и прежде всего Амурской области) главную опасность при проведении политики советизации края после упразднения ДВР. Во второй половине ноября 1922 года Павлуновский писал зампреду ГПУ И. С. Уншлихту: «Тип ГПУ в ДВР[,] каким мы его имеем в настоящее время, нам уже опасен. [В