Сказав несколько успокоительных слов испуганной дочери, Густав вознамерился было последовать за беглецами, чтобы выяснить причину их смятения, но тут его задержало новое событие. В зал опрометью вбежала юная девушка, вся в слезах, бледнее смерти, в запятнанном кровью платье, и бросилась в ноги Бланке. То была Барбара.

– Он мертв! – прорыдала она, заламывая руки. – Ах, госпожа, госпожа! Он мертв! Со скалы я услыхала лязг доспехов убийцы, ворвавшегося в пещеру. «Бланка! Бланка! – проревел он. – Бланка Орренбергская!» – «Вот она я! – отозвалась несчастная жертва. – Что вам надобно от Бланки?» – «А! Проклятая чародейка! – снова грянул страшный голос. – На, получи! Это тебе от Ойгена!»… А потом… ах!.. потом я увидала, как сверкнул клинок… услыхала душераздирающий стон… а больше ничего не слышала, потому как лишилась чувств. А когда опамятовалась, все уже стихло… я решилась спуститься со скалы… прокралась в пещеру… вытащила его наружу, на свет луны… Он был весь в крови… остылый… мертвый…

– Кто? Кто? – выкрикнула обезумевшая от тревоги Бланка.

– Ах! Осбрайт! Осбрайт! – ответила девушка, обливаясь слезами, и Бланка упала замертво у ног отца.

У входа в грот Святой Хильдегарды стоял злосчастный Рудигер, перед ним лежало бездыханное тело. С минуту он смотрел на него в безмолвной муке, но наконец с отчаянной решимостью стянул с головы мертвеца широкополую шляпу, скрывавшую лицо, и луна ярко осветила его черты – до боли знакомые Рудигеру черты! Он сорвал алый плащ, в который было завернуто тело, и увидел глубокую рану на груди, увидел собственный свой кинжал, в ней оставленный. Он выдернул клинок из раны и вонзил себе в сердце. А затем, прохрипев имя Осбрайта, сей раб страстей упал на тело своей жертвы – упал, чтобы вовек уже не подняться!

Бланку вернули к жизни, но счастье безвозвратно покинуло ее. Несколько скорбных лет она чахла в тоске, а потом сошла в могилу. Убитый горем отец в скором времени последовал за любимой дочерью. Славный гордый род Франкхайм навеки пресекся, и роковое наследство перешло к другой семье.

По прошествии нескольких лет Ойген, на свою беду, пришел в достаточно ясный разум, чтобы осознать, что Бланка уже числится средь мертвых. Он посетил ее могилу, долго плакал и молился там, а затем возложил на грудь крест и в паломническом одеянии отправился в Святую землю. Больше о нем никто не слышал, но с таким хилым здоровьем, с таким поврежденным рассудком и с таким разбитым сердцем бедный юноша, несомненно, был избавлен от длительных страданий.

Магдалена и Ульрика, сестры по несчастью, удалились в монастырь Святой Хильдегарды, где вскоре приняли постриг. В монастырской церкви они воздвигли величественное надгробие над прахом своих детей. Там каждый день они встречались, дабы предаться общему горю; там каждый вечер они молились о вечном блаженстве любимых; там многие годы они омывали слезами мраморную плиту, на которой были выбиты скорбные, роковые и такие верные слова: «Под камнем сим покоятся жертвы Недоверия».

Аморассан, или Дух ледовитого океана[87]

Восточный роман

Господь оберегает всех, себя помимо,

От зрелища нагого сердца человечья.

Юнг[88]

Глава I

Все это – в памяти моей:

Так золото скупец хранит.

Чем отдаленней – тем прочней,

Тем глубже дна гранит.

Бёрнс[89]

Всей душой великий визирь Музаффер ненавидел бедного странствующего иудея Бен Хафи. Визирь ловко умел играть на сердечных струнах халифа и твердо решил, что ни одна из них не останется незатронутой, покуда ненавистный чужеземец не будет уничтожен. Но здесь впервые его искусство оказалось бессильно: верное доказательство того, что прямота ума и природная доброта сердца суть непреходящие небесные дары, которые порой можно подавить коварством и ложью, но никогда нельзя истребить полностью.

Халиф внимательно выслушал визиря, немного помолчал, а затем ответил вопросом:

– Что дурного сделал Бен Хафи? Кому он причинил вред?

Музаффер изложил следующее соображение: Бен Хафи повсюду слывет человеком неблагонадежным; в нем есть некая тайна, что само по себе наводит на большие подозрения; а если пока еще он никому вреда не причинил, так не иначе потому лишь, что выжидает удобного случая исполнить свои злые замыслы без опасности для себя.

Халиф. Может, оно и так… а может, и нет! Одному только Аллаху, читающему в людских сердцах, ведомы потаенные помыслы Бен Хафи. Мы же, Музаффер, удовольствуемся достоверным знанием о нем. Со дня его прибытия в мои владения за ним не замечено ни малейшей провинности; соверши он хоть одно беззаконие, ты, визирь, я уверен, непременно о нем прознал бы. Бен Хафи доброжелателен, скромен, премудр – да и мой верный карла Мегнун хорошо о нем думает. А тот, о ком славный глухой Мегнун думает хорошо, не может быть недостойным человеком! Ибо в сердце Мегнуна обитает дух истины, из его сверкающих глаз вылетают стрелы прозорливости, и потому он не нуждается в слухе. Аллах обделил его одним, но щедро одарил другим. Он постигает намерения людей по взглядам, по едва заметным движениям губ, для нас неуловимым; он угадывает их мысли по невольному шевелению бровей или мимолетному подергиванию рта; он видит сердца насквозь, и взором своим проникает глубже, чем дозволено обычному смертному. Ах! Если бы я всегда ценил, как должно, советы дорогого Мегнуна, насколько счастливее были бы сейчас мои обстоятельства! Мой брат Абдалла по-прежнему оставался бы при дворе и у меня по-прежнему был бы подлинный друг! Когда все сговорились заморочить мне голову… когда мои чувства были смятены клеветой, лживость которой я обнаружил слишком поздно и измыслителя которой до сих пор безуспешно ищу… тогда никто не возвысил голос в защиту Абдаллы, кроме Мегнуна! Но я пренебрег предостережением этой честной души. Глаза мои были ослеплены блеском вновь обретенного трона, уши мои были залеплены лестью, и я замкнул свое сердце от брата! Ах! Когда вспоминаю, какого преданного друга, веселого товарища и бескорыстного советчика, какие добродетели и дарования я неизменно находил в нем раньше, пока наш отец был жив; когда вспоминаю, как по восшествии на престол я оградился от него высокомерной холодностью, которую ты и прочие придворные называли разумной необходимостью, и признал Абдаллу виновным, не дав ему и слова сказать в свою защиту (неправедный, жестокий, самовластный поступок!)… так вот, вспоминая все