отдаю на суд твоих обширных познаний о человеческой природе. Я утверждаю, что властитель, не имеющий иного материала и инструмента для своей работы, помимо людей, должен подчинять свои действия велениям холодного, беспристрастного благоразумия и ни в малой мере не поддаваться влиянию опаснейшей из иллюзий, столь же ложной, сколь ослепительной: воодушевлению сердца. Я утверждаю, что полезным для общества в целом может быть только правление, основанное на знании порочности, низости, тщеславия и невежества людей, составляющих общество; что на провал обречены все государевы планы, которые строятся в расчете на добрые качества человека, предполагают заменить страх наказания наградой праведности и зиждятся на убеждении, что для поддержания в стране порядка и спокойствия, а равно для счастья и довольства народа необходимо лишь одно: чтобы царь был справедлив, благосерден и дальновиден. Также я утверждаю, что черная капля, подобная изъятой из сердца Магомета ангелом Джабраилом[91], есть в сердцах всех до единого детей Аллаха; что по причине природной греховности людей всякий государь должен владеть не только золотым скипетром, но и скипетром железным, причем последний применять чаще, чем первый; и что истинно мудрый владыка видит в человеке всего лишь животное, которое нужно принуждать делать полезное и воздерживаться от пагубного, используя в первом случае его страсть к удовольствиям, а во втором – его страх перед болью.

Таковы мои взгляды. К моему прискорбию, наш повелитель халиф их не одобряет, а к еще большему моему прискорбию, в своих поступках он слишком часто руководится взглядами совершенно противоположными.

Халиф. Но если твои взгляды верны, Музаффер, тогда зачем, во имя Али[92], природа наделила сердцем и царя так же, как нищего? Для того чтобы править угодным тебе образом и притом не быть несчастнейшим из земных существ, самодержец должен родиться без всяких чувств, присущих человеку.

Музаффер. Чувства человека и обязанности самодержца всегда противоположны и несовместимы.

Халиф. В таком случае мне жаль обоих, но больше – самодержца. Не сметь никому довериться… оставаться глухим к мольбам о благоволении… подавлять все теплые чувства, все великодушные порывы, закрывать сердце от всего мира, когда оно переполнено любовью, нежностью и добротой ко всему миру… вечно угрожать, вечно карать, вечно внушать страх и ненависть… быть проклинаемым за все плохое, что творится… уступать сановникам заслуги за все хорошее, что делается… любить одарять людей счастьем, но право даровать счастье передавать другим… О! Если воистину таков удел государя, то удел его ужасен!

О Господь творения! Если ты не взвесишь мое поведение мерой моих благих намерений – как встанет раб твой пред тобою?

Бен Хафи. Не сомневайся, о вождь правоверных! В последний великий день о наших поступках будут судить не по их последствиям, но по намерениям, с которыми они совершались!

Халиф. Я верую в это, Бен Хафи, потому и не возропщу, что место мое на троне, а не на соломенном тюфяке. Быть добродетельным возможно и на троне, не только в крестьянской хижине. И конечно же, грядущее вознаграждение за добродетель будет соразмерно усилиям, потребовавшимся ее носителю для ее сохранения. В противном случае – увы! – глубокой жалости заслуживали бы великие мира сего!

Но мы отклонились от нашего с Музаффером спора. Скажи мне, Бен Хафи, и скажи со всей прямотой: лучше ли человеку (видишь, я говорю «человеку», а не «самодержцу», ибо, несмотря на все доводы визиря, я не могу не льститься мыслью, что это одно и то же) – так вот, лучше ли человеку действовать сообразно устремлениям горячего, воодушевленного сердца, или же он должен просто подчиняться велениям холодного рассудка, который взвешивает каждый шаг на самых точных весах и тщательно оценивает все возможные последствия?

Не отвечай, что лучше всего правильно использовать оба: это я и без тебя знаю. Но я хочу, чтобы ты выбрал между двумя людьми, которым редко удается примирить в себе голос рассудка и голос сердца. Музаффер видит, как я поступаю неблагоразумно, не думая ни о чем, кроме как о своем желании доставить радость, и тогда он укоризненно качает головой. С другой стороны, я вижу, как он поступает расчетливо, не заботясь о том, причиняет ли боль, и тогда мое сердце обливается кровью. Мы оба не правы – но кто из нас не прав больше?

Бен Хафи глубоко задумался, потом наконец поднял голову, и в его выразительных глазах загорелось вдохновение.

– О вождь правоверных! – молвил он. – Лучшим ответом на твой важный вопрос будет жизнеописание одного незаурядного человека, который жив и поныне. Дозволено ли мне будет поведать о его приключениях?

– Само собой разумеется, Бен Хафи, – ответил халиф. – Ты получишь не только мое дозволение, но и мою благодарность: твои истории мне очень по душе, особенно такие, где творятся разные чудеса. И если в ходе повествования появятся какие-нибудь духи или джинны, я буду премного рад и останусь тем более доволен тобой – при условии, конечно, что вся история не вымысел, а правда. А теперь приступай к делу, мой славный Бен Хафи!

Иудей почтительно наклонил голову и начал свой рассказ.

Глава II

Коль ложны все мои мечты

И все они – прельстители,

Коль для Любви и Чистоты

Нет в Небесах обители,

Коль слава добрая идет

Кривой стезею, что ведет

Ко храму Алчности презренной,

Тогда сынам унынья пусть

Останутся печаль и грусть,

А я живу мечтой нетленной.

Уильям Мерсер[93]

Прозвучали слова силы, и плотное серое облако устремилось с далекого севера на юг. Пролетая над горами Кавказа, оно накрыло своей тенью дворец смертного совершенства, и тотчас померкла яркая картина, на которую взирал великий дух Джела-Эддин.

Крыша поднебесного дворца создана из лунного света. Златые колонны, на коих она покоится, суть солнечные лучи числом тысяча и тридцать. Стены состоят из сотканных воедино эфирных метеоритных огней и сгущенных испарений ароматических цветов да кустарников. Сверкающие звездные дожди проливаются над дворцом, и он плывет на осенних вечерних облаках, образующих для него ярко-багряный пол.

Здесь обитают безупречные, праведные души тех, кто в земной жизни украсил и возвеличил человеческую природу своими добродетелями и кто своими славными деяниями и жертвенными трудами на общее благо заслужил в посмертной жизни место рядом с чистыми духами.

Джела-Эддин, верховный дух, в равной мере наполненный любовью и светом истины, является счастливым правителем этих превосходных душ.

На эфирных