стенах дворца непрерывно изображается каждое благородное и добродетельное земное деяние, начиная с минуты, когда оно задумывается, и вплоть до минуты, когда оно завершается. В целом мире нет красок ярче и нежнее, чем явленные в этих картинах. В отличие от красок земных они не тускнеют от времени, но с каждым днем становятся все сочнее и свежее – за исключением случаев, когда изначальный возвышенный мотив деяния замутняется и омрачается слабостью, опасением, корыстью, леностью, неуверенностью в последствиях или размышлениями о ничтожестве тех, в чьих интересах совершается великодушный поступок.

Но когда смертный до своей последней минуты остается верен возвышенной идее, побуждающей к славным делам; когда лампада его жизни, даже угасая, продолжает источать пламя, согревающее и озаряющее потомков памятью о его добродетелях, тогда весь дворец блистает светоносным небесным сиянием! Отблески священного сияния проникают сквозь густые пары, из коих состоит наша атмосфера, и над горизонтом разливается мягкое трепетное мерцание. Паломник останавливается и в восторге созерцает восхитительное зрелище; невежественный мудрец присваивает ему какое-нибудь бессмысленное имя и на том успокаивается; натурфилософ дает явлению ошибочное объяснение и поражает слушателя глубиной своих научных познаний.

Закатное солнце пронизывало блистательными лучами прозрачный дворец, золотило крышу и озаряло живые картины на эфирных стенах. Праведные души в безмолвном восторге наслаждались видениями славных деяний добра на земле, но вдруг воздушное здание сотряслось до самого основания, ледяной ветер пронесся по дворцу, и слова могучего заклинания вознеслись от земного шара, что вращался под ними.

Праведные души в печали покрыли голову, ибо в этот миг картина, где были представлены поступки одного из благороднейших их земных братьев, померкла на сверкающей стене.

Верховный дух Джела-Эддин подступил к вратам дворца и мановением своего жезла остановил полет серого льдистого облака.

– Кто ты? – вопросил он. – Кем вызван ты и по какому делу?

– О могущественный Джела-Эддин! – раздался голос из облака. – Я дух ледовитого океана, один из тех, что населяют острова вечного холода и мрака. Порою, безразличные ко всему в подлунном мире, мы парим высоко в недвижной атмосфере, окружающей и защищающей Землю; а в иные разы нисходим вниз, в неспокойный вихревой воздух, коим дышат смертные, дабы одновременно управлять ими и подчиняться им, поочередно становясь для них рабами и хозяевами, друзьями и врагами, то причиняя им вред, то принося пользу, но и в одном, и в другом случае не питая к ним ни ненависти, ни любви.

Джела-Эддин: Куда же направлен твой путь? Почему ты покинул свои сумрачные острова?

Голос: Аморассан требует меня к себе, и я не смею противиться приказу: он призывает меня именем Соломона[94], могущественного и мудрого!

Джела-Эддин: Аморассан? Великий визирь Гузурата? Друг и любимец султана? Доныне ступавший по кривой, скользкой стезе царедворца столь смелыми и уверенными шагами? Как могло пылающее сердце Аморассана возжелать твоей помощи?

Голос: Сердце его уязвлено порочностью и вероломством рода человеческого. Он разочарован ничтожеством тех, с кем обречен сосуществовать и ради чьего благополучия жил и трудился. Он, который до сей поры каждый свой правильный поступок совершал единственно потому, что считал его правильным, теперь станет тщательно взвешивать все свои действия, оценивая не мотивы их, но лишь последствия: острая прозорливость, холодная рассудительность, беспристрастная и суровая справедливость впредь будут остужать в нем пыл души и заглушать голос сердца… Но чу! – вновь звучит заклинание. Слова силы возносятся к самым облакам! О могущественный Джела-Эддин, не задерживай боле мой полет!..

Джела-Эддин со вздохом опустил жезл, и в очах его блеснули слезы, когда он увидел, как серое облако повисло над дворцом Аморассана.

Халиф. Мой добрый Бен Хафи, прежде чем мы покинем воздушный дворец, должен тебе заметить, что на моей памяти я никогда не наблюдал в небе ослепительного блистания, которое, по твоим словам, возникает при вхождении смертного в общество праведных душ. За все время своего пребывания на троне я ни разу не видел подобного зрелища. Повинен ли в том недостаток у меня наблюдательности? Или, быть может, высокие сановники моего царства не сделали довольно добра, чтобы заслужить место в небесных чертогах? Увы! Люди всегда остаются людьми – и исправить их простому человеку не под силу!

Музаффер. Позволь спросить, о владыка, были ли представлены на стенах чудесного дворца и злые деяния смертных наравне с добрыми?

Халиф. Упаси нас Аллах! Нет, конечно нет, Музаффер! И самого небесного свода оказалось бы недостаточно для того, чтобы вместить изображения всех злых и глупых дел, творящихся на земле!.. Но теперь, Бен Хафи, расскажи нам побольше об Аморассане. Мне любопытно узнать, что заставило верховного духа с таким сожалением вздыхать из-за него, ибо пока решение Аморассана кажется мне весьма разумным.

Глава III

Без счету планов у него рождалось,

В уме идей без счету появлялось,

Но миг – и ничего от них не оставалось.

Томсон[95]

Бен Хафи. Аморассан, великий визирь Гузурата, был таким человеком… какими великие визири бывают редко. Фаворит повелителя, он все же был больше другом народа, чем слугой царя. Он управлял всеми государственными делами, но все же заботился не столько о славе царства, сколько о счастье его обитателей. Он был великим визирем, но все же местом своим дорожил скорее потому, что оно позволяло деятельно радеть о благоденствии подданных султана, нежели потому, что оно помогало сохранить милость султана (хотя только ей одной он был обязан своим местом и только от нее одной зависело, как долго он на нем останется). Словом сказать, Аморассан служил Гузурату, а не султану.

Халиф. Погоди, погоди, Бен Хафи! Помнишь, я просил тебя не вплетать в повествование вымысел? Нужно совсем уже не сомневаться в твоей правдивости, чтобы поверить в существование человека, подобного Аморассану. Но даже и найдись такой человек, разве смог бы он стать великим визирем? На мой взгляд, он совершенно непригоден для этой должности. И хотя я искренне желал бы, чтобы мой великий визирь заботился о благе народа не меньше, чем о моем собственном, все же, будь я на месте султана Гузурата, мне вряд ли понравилось бы услышать, как мой великий визирь называет себя народным слугой, а не моим, – по крайней мере, чтобы мне такое понравилось, я должен был бы находиться в необычайно хорошем настроении духа.

Музаффер. Да, да! Подобный великий визирь хорош только в сказках!

Халиф. А чем он был бы плох в действительности, скажи на милость? Поверь, Музаффер, я бы