И она сказала ему самое неуместное, что только можно было сказать:

– Умоляю, Макс, угости меня сигаретой.

Чей-то голос обращается ко мне в темноте:

– Кто вы? Где вы?

– Максим Кронин, артист. Пришел смотреть утконоса.

– Бредит, – с горечью произносит другой.

Я открываю глаза – и вижу белый, со змеящейся трещиной, потолок лазарета. Невозможно. Как я могу быть жив? Я пытаюсь коснуться рукой виска – но мне не подчиняются руки. Хочу сесть – но и это не удается. Скашиваю глаза – мое тело стянуто и замотано полосами бинта. Как будто я мумия.

Надо мной склоняются доктор Новак и Пашка:

– Товарищ Шутов! Кто я такой, вы помните? А вы кто, товарищ Шутов?

Рядовой таращится на меня с такой собачьей радостью и надеждой, что мне хочется отвернуться и уткнуться в стену лицом, но мешают бинты, так что я просто отвожу взгляд. Потому что я помню – и кто такой он, и кто такой я. Потому что я снова лгу ему в эти его безоблачные глаза:

– Рядовой Овчаренко, я – капитан СМЕРШ Степан Шутов.

– Слава Богу! Тойсть, я хотел сказать… – Он внезапно кидается к двери, орет во всю глотку: – Скажите товарищу Горелику, товарищ Шутов очнулся! – Возвращается. – Я боялся, вдруг из-за меня вы дурачком бы остались… вы тут бредили утконосами, себя чужим именем называли…

Доктор Новак светит фонариком мне в глаза:

– Зрачковый рефлекс нормальный… Сколько пальцев? – он сует мне в лицо пятерню.

– Какого черта! Развяжите меня сейчас же!

– Это – нет, – Овчаренко мрачнеет. – Вдруг вы опять себя будете убивать.

– Рядовой, ты не понял. Это приказ, – говорю я с угрозой, и в его глазах появляется страх.

Не за себя, за меня.

– Я не буду себя убивать, – добавляю чуть мягче.

Пашка неуверенно теребит бинт, озирается на доктора Новака. Тот протягивает ему скальпель:

– Разрезай, а то будешь полдня разматывать.

– Как я жив? Я же выстрелил себе в голову.

Пашка становится вдруг пунцовым.

– Пистолет холостыми был… как выяснилось… заряжен, – он разрезает на мне бинты. – А я, дурак, и не понял. Товарищ Ерошкин холостыми его зарядил, чтобы, значит, товарища замполита в последний путь проводить, а боевые патроны не тратить… Ну а я пистолет прихватил – и вам потом сунул, дурак, чтоб вы от врага защищались… А вы, вместо того чтобы по врагу, – в самого себя… А там холостые… Получается, везет дуракам…

Я сажусь. Ощупываю голову. Она перевязана; правый висок и ухо прикрыты компрессом. Я начинаю смеяться. Даже Аристов, со всей его прозорливостью, не предугадал, что сложнейший механизм, который он встроил в меня, запнется об такого вот идиота.

Я смеюсь все громче. По логике вещей я должен быть сейчас мертв. Просто есть еще логика хаоса – я называю его судьбой. Механизм самоуничтожения был одноразовым, потому что полковнику Аристову в голову не пришло, что я убью себя холостым.

– Получается, Пашка, ты опять меня спас, – говорю я сквозь хохот.

Он смотрит на меня с явной опаской.

– Вы, товарищ Шутов, в себя пальнули несознательно, так? Эти гады в японском лагере какой-то химией вам разбомбили сознательность?

– Разбомбили, да, – я резко обрываю смех. – Где Елена?

– Товарищ Елена на гауптвахте. Ну, в изоляторе. Товарищ Горелик товарища Елену определил туда до выяснения. Ну, тойсть, до завтра.

– Завтра?

– Да. Товарищ Горелик связался со штабом, запросил усиление. Завтра прибудет отряд гвардейцев. Я товарищу Горелику прояснял, что товарищ Елена – ваша жена и наш советский разведчик… Так ведь?

Снова эти доверчивые глаза. Мне противен собственный голос. Я просто киваю.

– …А товарищ Горелик отчего-то считает ее вражеским элементом.

Я протягиваю руку ладонью вверх.

– Лейтенант. Ключ от гауптвахты.

– Для чего? – Горелик буравит меня недоверчивым взглядом.

– Тут вопросы задаю я.

– Завтра это изменится.

– Может быть. Но сегодня я старший по званию. Ключ, сейчас же.

– Нет, – он вздергивает буратинистый нос. – У меня приказ штаба. Ключ не дам. Пишите на меня донос, капитан.

Лейтенант смотрит мне в глаза – без страха и даже с вызовом. Я ловлю его взгляд, его честный и прямой взгляд, такие взгляды ловить легко. Я смотрю на него как будто через прутья решетки. Как будто через прицел. И я говорю ему глубоким, спокойным голосом, как дрессировщик, обращающийся к дикому зверю, я говорю ему:

– Лейтенант. Я буду считать от трех до нуля. Когда я скажу «ноль», ты поверишь в мои слова. Три… Елена – наш советский разведчик. Два… Она работала под прикрытием. Один… Выполняла ответственное задание в стане врага. Ноль… – я протягиваю руку ладонью вверх. – Ключ от гауптвахты.

Лейтенант Горелик кладет мне на ладонь ключ и отдает честь.

Я открываю дверь в подвал, она пронзительно лязгает – как будто монстр скрипит заржавевшими стальными зубами.

И я вхожу к ней. И она говорит мне самое неуместное, что только можно сказать:

– Макс, умоляю, угости меня сигаретой.

– Аристов ищет… искал тебя, чтобы доставить ко мне. Мы с тобой должны были воссоединиться в Шанхае.

Она курит. Точно так же, как раньше, – не стряхивая с сигареты пепельный хвостик. Эти хвостики падают на каменный пол изолятора. Отмирают и рассыпаются в прах.

– Как романтично. Аристов соединяет любящие сердца… Не забывай, что я больше не идиот. Полковник Аристов сделал из меня идиота, но теперь я снова Макс Кронин. Поэтому я тебя спрашиваю еще раз. Лена, зачем? Зачем я нужен Аристову? Зачем я нужен тебе?

Она подносит обе руки к губам, чтобы затянуться: я оставил ее в наручниках.

– Ты мне нужен… затем, что я люблю тебя, Макс.

Я улыбаюсь – криво, брезгливо. Брезгливостью проще всего маскировать гнев.

– Уверен, ты говорила это же Юнгеру. Мне больше не смей это говорить.

– Я убила его ради тебя!

– Не добила. Ламе удалось его вытащить.

– Хорошо: смертельно ранила. Это несущественно. Макс… Прости меня! Я струсила тогда, в сорок первом. Я сбежала. Это правда. Стала жить с Юнгером. Тоже правда. Но он… действовал не только уговорами, Макс. Антон применял гипноз. Многие вещи я делала не по своей воле.