Потом грехов стало больше, чем Бог, если вдруг он и правда существовал, был бы готов ей простить, и всю зиму она не ходила.

Она снова явилась в церковь весной сорок пятого – но холодно отказалась от исповеди. Поп достал из-за амвона початую бутылку с вином:

– Не желаете вот, Елена Августовна?.. Завтра станет кровью Христовой, а пока что просто кагор, недурной… Я же вижу – вам нужна помощь. Если выпьете – может, проще будет открыться, довериться? Я же чувствую – душа ваша во тьме мечется, как загнанная лисица в норе. Но ведь Божий свет…

– Довольно! – она вынула маленький пистолет и направила на него. – Полагаю, что мне известна природа вашего интереса к моей душе.

Он уставился на черное дуло – без страха, скорее с горечью. И сказал очень тихо:

– Вряд ли.

– Японская контрразведка уверена, что в районе Лисьих Бродов работает резидент британской шпионской сети. Полагаю, этот агент – вы.

Он не выказал удивления. Просто спросил:

– Доказательства?

– Вы выросли в Лондоне – ваш отец служил в русском посольстве. Вы воевали на прошлой мировой – герой-авиатор, девять сбитых аэропланов противника. Ваш сын от жены-англичанки погиб в Испании… Я могла бы продолжить, но время дорого. Если вами займется контрразведка, вы сами предоставите им все доказательства.

Он глотнул из бутылки – как-то вдруг лихо, молодцевато, опустошив ее на треть сразу.

– Полагаю, есть причина, по которой мною занимается не контрразведка… а вы?

Она вдруг подумала, что, не будь у него стариковской этой седой бороды, он был бы даже красив.

– Вы правы, отче. Я нашла свой путь искупления. И мне нужна ваша помощь.

– Помочь страждущему – мой святой долг. Только, знаете, Елена Августовна… если вы хотите, чтоб я кого-нибудь предал… лучше сразу давайте в контрразведку.

– Что вы, отче. С предательством я справляюсь сама. От вас мне нужно другое. Нужен человек – местный, опытный, способный перебраться через советскую границу… и подбросить в ближайшее отделение Чека небольшую посылку. Незаметно подбросить – и незаметно вернуться обратно. Я заплачу.

Он сделал еще глоток.

– Думаю, я знаю такого. Андрон Сыч. Старовер, охотник, контрабандист.

– Организуете нам встречу?

– Что будет в посылке?

– А вы наглец, батюшка! – Она засмеялась, к собственному удивлению, совершенно беззлобно.

– Я никому не скажу…

Она смотрела поверх его головы. Его цвет был синий, глубокий, ясный – как небо, в котором он когда-то летал. Его цвет ей с самой первой встречи понравился. Такой насыщенный цвет без вкраплений, пустот и пятен бывает только у сильных, смелых людей. У Макса тоже был однородный, яркий и дерзкий, огненно-рыжий цвет; она когда-то шутила, что это потому что он клоун…

– …Клянусь, это останется между нами. Просто мне нужно знать меру зла, в котором вы предлагаете мне участвовать.

Она смотрела поверх его головы. С его словами цвет ни на йоту не изменился. Он ей не врал.

– В посылке будет яд, – сказала она. – Страшный яд. Из нашей лаборатории.

Отец Арсений мрачно перекрестился.

– …Но он послужит для того, чтобы спасти хорошего человека, с которым я поступила плохо. Я обменяю его жизнь на смертельный яд. Он русский офицер. Он когда-то был моим мужем. Он непременно бы вам понравился… Это все, что я могу рассказать.

Он кивнул. С достоинством: не как тот, кому угрожают и кого шантажируют, а как тот, кто обдумал предложение и его принимает:

– Я организую вам встречу с Андроном.

Она развернулась и пошла к выходу, спиной почувствовав, как он ее перекрестил.

– Елена Августовна! – его голос эхом разнесся под сводом церкви.

Она обернулась. Он стоял с бутылкой кагора – раскрасневшийся и какой-то нелепый.

– А вы все же… ошиблись. Насчет природы моего к вам интереса.

Его цвет оставался синим, пронзительно-синим. Он говорил искренне.

– Елена Августовна… я… с тех пор, как я овдовел… я никогда не думал, что вновь… смогу почувствовать…

Она вышла.

Отец Арсений тогда не взял на себя греха. Он помог ей – и это было во благо. Ради хорошего человека Максима Кронина.

Он взял грех на душу позже – в августе сорок пятого. Когда предупредил ее о готовящемся штурме, испугавшись, что она пострадает.

Хорошо, что он не знал и не видел ее греха. Того греха, о котором она, может быть, рассказала бы Богу – но отцу Арсению рассказывать не хотела. Того греха, который она совершила, когда перед налетом красноармейцев они уничтожали реактивы, бумаги и самых ослабленных, бесперспективных подопытных.

пристрели их сама, Элена, докажи, что ты с нами

Юнгер даже не пытался использовать гипноз, когда протягивал ей пистолет. Он хотел, чтобы она это сделала без принуждения. Подтвердила свою лояльность ему – и его «великому делу».

Она выкурила сигарету и сделала, как он велел. А потом обронила в груду трупов золотые часы, брезгливо скривилась – и поднимать не стала. Чтобы Юнгер видел, что для нее это больше не ценность – часы с портретом бывшего мужа. Чтобы он поверил, что в ней больше нет любви. Чтобы он ослабил контроль и утратил бдительность. Чтобы ее побег стал возможен.

Сначала в Шанхай. Оттуда – вместе с Максом – пароходом в Австралию.

Все пошло не так, как она задумала. Подчинилось не предусмотренному ею порядку – но хаосу, который нес с собой Макс. Если вдуматься, так было всегда. Он называл этот хаос судьбой.

Так сложилась судьба, что Аристов опоздал. Он явился в «Гранитный», когда Кронина там уже не было. И обмен в Шанхае не состоялся. Вместо этого Кронин сам явился за ней сюда. В это богом забытое, в это проклятое место, где она стала чудовищем…

Она прохаживалась от одной стены подвала к другой, и наручники дробно позвякивали в такт ее нервным шагам. Нестерпимо, отчаянно, до озноба хотелось курить. Но чудовищу не положена сигарета. Чудовищу положено быть запертым в подвале в цепях. В изоляторе временного штаба советского гарнизона.

Может быть, ей хотя бы дадут сигарету перед расстрелом?

Интересно, как скоро будет расстрел. Побыстрей бы. Курить очень хочется. Побыстрей бы.

Отследить ход времени в помещении без часов и без окон сложно – это, кстати, не раз говорили ее подопытные. Но, однако же, если исходить из того, что путь от стены до стены занимает секунды четыре, и если метаться по подвалу безостановочно, время можно хотя бы приблизительно контролировать. Так что, если она преодолела расстояние от стены до стены две тысячи семьсот раз, получается, она провела здесь десять тысяч восемьсот секунд, то есть три часа – прежде чем в коридоре раздался звук тяжелых шагов, и в замке повернули ключ, и дверь распахнулась с протяжным лязганьем, будто кто-то зевнул заржавевшей пастью, и в подвал вошел человек.