Но, дойдя вплоть, он опять остановился как вкопанный, ещеболее пораженный ужасом. Его, главное, поразило то, что фигура, несмотря накрик и на бешеный наскок его, даже не двинулась, не шевельнулась ни одним своимчленом – точно окаменевшая или восковая. Бледность лица ее была неестественная,черные глаза совсем неподвижны и глядели в какую-то точку в пространстве. ПетрСтепанович провел свечой сверху вниз и опять вверх, освещая со всех точек иразглядывая это лицо. Он вдруг заметил, что Кириллов хоть и смотрит куда-топред собой, но искоса его видит и даже, может быть, наблюдает. Тут пришла емумысль поднести огонь прямо к лицу «этого мерзавца», поджечь и посмотреть, чтотот сделает. Вдруг ему почудилось, что подбородок Кириллова шевельнулся и нагубах как бы скользнула насмешливая улыбка – точно тот угадал его мысль. Онзадрожал и, не помня себя, крепко схватил Кириллова за плечо.

Затем произошло нечто до того безобразное и быстрое, чтоПетр Степанович никак не мог потом уладить свои воспоминания в каком-нибудьпорядке. Едва он дотронулся до Кириллова, как тот быстро нагнул голову иголовой же выбил из рук его свечку; подсвечник полетел со звоном на пол, исвеча потухла. В то же мгновение он почувствовал ужасную боль в мизинце своейлевой руки. Он закричал, и ему припомнилось только, что он вне себя три разаизо всей силы ударил револьвером по голове припавшего к нему и укусившего емупалец Кириллова. Наконец палец он вырвал и сломя голову бросился бежать издому, отыскивая в темноте дорогу. Вослед ему из комнаты летели страшные крики:

– Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…

Раз десять. Но он всё бежал и уже выбежал было в сени, каквдруг послышался громкий выстрел. Тут он остановился в сенях в темноте и минутпять соображал; наконец вернулся опять в комнаты. Но надо было добыть свечу.Стоило отыскать направо у шкафа на полу выбитый из рук подсвечник; но чемзасветить огарок? В уме его вдруг промелькнуло одно темное воспоминание: емуприпомнилось, что вчера, когда он сбежал в кухню, чтоб наброситься на Федьку,то в углу, на полке, он как будто заметил мельком большую красную коробкуспичек. Ощупью направился он влево, к кухонной двери, отыскал ее, прошел сенцыи спустился по лестнице. На полке, прямо в том самом месте, которое ему сейчасприпомнилось, нашарил он в темноте полную, еще не початую коробку спичек. Незажигая огня, поспешно воротился он вверх, и только лишь около шкафа, на томсамом месте, где он бил револьвером укусившего его Кириллова, вдруг вспомнилпро свой укушенный палец и в то же мгновение ощутил в нем почти невыносимуюболь. Стиснув зубы, он кое-как засветил огарок, вставил его опять в подсвечники осмотрелся кругом: у окошка с отворенною форточкой, ногами в правый уголкомнаты, лежал труп Кириллова. Выстрел был сделан в правый висок, и пуля вышлавверх с левой стороны, пробив череп. Виднелись брызги крови и мозга. Револьвероставался в опустившейся на пол руке самоубийцы. Смерть должна была произойтимгновенно. Осмотрев всё со всею аккуратностью, Петр Степанович приподнялся ивышел на цыпочках, припер дверь, свечу поставил на стол в первой комнате,подумал и решил не тушить ее, сообразив, что она не может произвести пожара.Взглянув еще раз на лежавший на столе документ, он машинально усмехнулся изатем уже, всё почему-то на цыпочках, пошел из дому. Он пролез опять черезФедькин ход и опять аккуратно заделал его за собою.

III

Ровно без десяти минут в шесть часов в вокзале железнойдороги, вдоль вытянувшегося, довольно длинного ряда вагонов, прохаживались ПетрСтепанович и Эркель. Петр Степанович отъезжал, а Эркель прощался с ним. Кладьбыла сдана, сак отнесен в вагон второго класса, на выбранное место. Первый звонокуже прозвенел, ждали второго. Петр Степанович открыто смотрел по сторонам,наблюдая входивших в вагоны пассажиров. Но близких знакомых не встретилось;всего лишь раза два пришлось ему кивнуть головой – одному купцу, которого онзнал отдаленно, и потом одному молодому деревенскому священнику, отъезжавшемуза две станции, в свой приход. Эркелю, видимо, хотелось в последние минутыпоговорить о чем-нибудь поважнее, – хотя, может быть, он и сам не знал, о чемименно; но он всё не смел начать. Ему всё казалось, что Петр Степанович какбудто с ним тяготится и с нетерпением ждет остальных звонков.

– Вы так открыто на всех смотрите, – с некоторою робостьюзаметил он, как бы желая предупредить.

– Почему ж нет? Мне еще нельзя прятаться. Рано. Небеспокойтесь. Я вот только боюсь, чтобы не наслал черт Липутина; пронюхает иприбежит.

– Петр Степанович, они ненадежны, – решительно высказалЭркель.

– Липутин?

– Все, Петр Степанович.

– Вздор, теперь все связаны вчерашним. Ни один не изменит.Кто пойдет на явную гибель, если не потеряет рассудка?

– Петр Степанович, да ведь они потеряют рассудок.

Эта мысль уже, видимо, заходила в голову и ПетруСтепановичу, и потому замечание Эркеля еще более его рассердило:

– Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всехих, надеюсь. Я теперь увидел, чего каждый стоит. Передайте им все словесносегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную моюинструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они уже станутспособны выслушать… но поверьте, что они завтра же будут способны, потому чтоужасно струсят и станут послушны, как воск… Главное, вы-то не унывайте.

– Ах, Петр Степанович, лучше, если б вы не уезжали!

– Да ведь я только на несколько дней; я мигом назад.

– Петр Степанович, – осторожно, но твердо вымолвил Эркель, –хотя бы вы и в Петербург. Разве я не понимаю, что вы делаете только необходимоедля общего дела.

– Я меньшего и не ждал от вас, Эркель. Если вы догадались,что я в Петербург, то могли понять, что не мог же я сказать им вчера, в тотмомент, что так далеко уезжаю, чтобы не испугать. Вы видели сами, каковы онибыли. Но вы понимаете, что я для дела, для главного и важного дела, для общегодела, а не для того, чтоб улизнуть, как полагает какой-нибудь Липутин.

– Петр Степанович, да хотя бы и за границу, ведь я пойму-с;я пойму, что вам нужно сберечь свою личность, потому что вы – всё, а мы –ничто. Я пойму, Петр Степанович.

У бедного мальчика задрожал даже голос.

– Благодарю вас, Эркель… Ай, вы мне больной палец тронули(Эркель неловко пожал ему руку; больной палец был приглядно перевязан черноютафтой). – Но я вам положительно говорю еще раз, что в Петербург я толькопронюхать и даже, может быть, всего только сутки, и тотчас обратно сюда.Воротясь, я для виду поселюсь в деревне у Гаганова. Если они полагают вчем-нибудь опасность, то я первый во главе пойду разделить ее. Если же изамедлю в Петербурге, то в тот же миг дам вам знать… известным путем, а вы им.

Раздался второй звонок.

– А, значит, всего пять минут до отъезда. Я, знаете, нежелал бы, чтобы здешняя кучка рассыпалась. Я-то не боюсь, обо мне небеспокойтесь; этих узлов общей сети у меня довольно, и мне нечего особеннодорожить; но и лишний узел ничему бы не помешал. Впрочем, я за вас спокоен,хотя и оставляю вас почти одного с этими уродами: не беспокойтесь, не донесут,не посмеют… А-а, и вы сегодня? – крикнул он вдруг совсем другим, веселымголосом одному очень молодому человеку, весело подошедшему к немупоздороваться. – Я не знал, что и вы тоже экстренным. Куда, к мамаше?