– Тебе хочется непременно видеть и мою кровь?

– Я не по злобе, поймите; мне всё равно. Я потому, чтобыбыть спокойным за наше дело. На человека положиться нельзя, сами видите. Яничего не понимаю, в чем у вас там фантазия себя умертвить. Не я это вамвыдумал, а вы сами еще прежде меня и заявили об этом первоначально не мне, ачленам за границей. И заметьте, никто из них у вас не выпытывал, никто из нихвас и не знал совсем, а сами вы пришли откровенничать, из чувствительности. Нучто ж делать, если на этом был тогда же основан, с вашего же согласия ипредложения (заметьте это себе: предложения!), некоторый план здешних действий,которого теперь изменить уже никак нельзя. Вы так себя теперь поставили, чтоуже слишком много знаете лишнего. Если сбрендите и завтра доносить отправитесь,так ведь это, пожалуй, нам и невыгодно будет, как вы об этом думаете? Нет-с; выобязались, вы слово дали, деньги взяли. Этого вы никак не можете отрицать…

Петр Степанович сильно разгорячился, но Кириллов давно уж неслушал. Он опять в задумчивости шагал по комнате.

– Мне жаль Шатова, – сказал он, снова останавливаясь предПетром Степановичем.

– Да ведь и мне жаль, пожалуй, и неужто…

– Молчи, подлец! – заревел Кириллов, сделав страшное инедвусмысленное движение, – убью!

– Ну, ну, ну, солгал, согласен, вовсе не жаль; ну довольноже, довольно! – опасливо привскочил, выставив вперед руку, Петр Степанович.

Кириллов вдруг утих и опять зашагал.

– Я не отложу; я именно теперь хочу умертвить себя: всеподлецы!

– Ну вот это идея; конечно, все подлецы, и так как на светепорядочному человеку мерзко, то…

– Дурак, я тоже такой подлец, как ты, как все, а непорядочный. Порядочного нигде не было.

– Наконец-то догадался. Неужели вы до сих пор не понимали,Кириллов, с вашим умом, что все одни и те же, что нет ни лучше, ни хуже, атолько умнее и глупее, и что если все подлецы (что, впрочем, вздор), то, сталобыть, и не должно быть неподлеца?

– А! Да ты в самом деле не смеешься? – с некоторымудивлением посмотрел Кириллов. – Ты с жаром и просто… Неужто у таких, как ты,убеждения?

– Кириллов, я никогда не мог понять, за что вы хотите убитьсебя. Я знаю только, что из убеждения… из твердого. Но если вы чувствуетепотребность, так сказать, излить себя, я к вашим услугам… Только надо иметь ввиду время…

– Который час?

– Ого, ровно два, – посмотрел на часы Петр Степанович изакурил папиросу.

«Кажется, еще можно сговориться», – подумал он про себя.

– Мне нечего тебе говорить, – пробормотал Кириллов.

– Я помню, что тут что-то о боге… ведь вы раз мне объясняли;даже два раза. Если вы застрелитесь, то вы станете богом, кажется так?

– Да, я стану богом.

Петр Степанович даже не улыбнулся; он ждал; Кириллов тонкопосмотрел на него.

– Вы политический обманщик и интриган, вы хотите свести меняна философию и на восторг и произвести примирение, чтобы разогнать гнев, и,когда помирюсь, упросить записку, что я убил Шатова.

Петр Степанович ответил почти с натуральным простодушием:

– Ну, пусть я такой подлец, только в последние минуты не всёли вам это равно, Кириллов? Ну за что мы ссоримся, скажите, пожалуйста: вытакой человек, а я такой человек, что ж из этого? И оба вдобавок…

– Подлецы.

– Да, пожалуй и подлецы. Ведь вы знаете, что это толькослова.

– Я всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому ижил, что всё не хотел. Я и теперь каждый день хочу, чтобы не слова.

– Что ж, каждый ищет где лучше. Рыба… то есть каждый ищетсвоего рода комфорта; вот и всё. Чрезвычайно давно известно.

– Комфорта, говоришь ты?

– Ну, стоит из-за слов спорить.

– Нет, ты хорошо сказал; пусть комфорта. Бог необходим, апотому должен быть.

– Ну, и прекрасно.

– Но я знаю, что его нет и не может быть.

– Это вернее.

– Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумямыслями нельзя оставаться в живых?

– Застрелиться, что ли?

– Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одногоможно застрелить себя? Ты не понимаешь, что может быть такой человек, одинчеловек из тысячи ваших миллионов, один, который не захочет и не перенесет.

– Я понимаю только, что вы, кажется, колеблетесь… Это оченьскверно.

– Ставрогина тоже съела идея, – не заметил замечанияКириллов, угрюмо шагая по комнате.

– Как? – навострил уши Петр Степанович, – какая идея? Он вамсам что-нибудь говорил?

– Нет, я сам угадал: Ставрогин если верует, то не верует, чтоон верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует.

– Ну, у Ставрогина есть и другое, поумнее этого… – сварливопробормотал Петр Степанович, с беспокойством следя за оборотом разговора и забледным Кирилловым.

«Черт возьми, не застрелится, – думал он, – всегдапредчувствовал; мозговой выверт и больше ничего; экая шваль народ!»

– Ты последний, который со мной: я бы не хотел с тобойрасстаться дурно, – подарил вдруг Кириллов.

Петр Степанович не сейчас ответил. «Черт возьми, это что жопять?» – подумал он снова.

– Поверьте, Кириллов, что я ничего не имею против вас, какчеловека лично, и всегда…

– Ты подлец и ты ложный ум. Но я такой же, как и ты, изастрелю себя, а ты останешься жив.

– То есть вы хотите сказать, что я так низок, что захочуостаться в живых.

Он еще не мог разрешить, выгодно или невыгодно продолжать втакую минуту такой разговор, и решился «предаться обстоятельствам». Но тонпревосходства и нескрываемого всегдашнего к нему презрения Кириллова всегда ипрежде раздражал его, а теперь почему-то еще больше прежнего. Потому, можетбыть, что Кириллов, которому через час какой-нибудь предстояло умереть(все-таки Петр Степанович это имел в виду), казался ему чем-то вроде ужеполучеловека, чем-то таким, что ему уже никак нельзя было позволитьвысокомерия.

– Вы, кажется, хвастаетесь предо мной, что застрелитесь?

– Я всегда был удивлен, что все остаются в живых, – неслыхал его замечания Кириллов.

– Гм, положим, это идея, но…

– Обезьяна, ты поддакиваешь, чтобы меня покорить. Молчи, тыне поймешь ничего. Если нет бога, то я бог.