смелая диссертация, в которой она не боится оспорить некоторые элементы из прочтения Гегеля у Деррида. На защите Деррида, как это часто бывает, берет слово на целых два часа, но другие члены комиссии не могут скрыть раздражения, а некоторые даже порываются уйти. Сильвиан Агасински, подруга Катрин Малабу, также присутствует в зале. Хотя Сильвиан все еще числится среди авторов «Философии в действии», в эту пору они с Жаком вообще не разговаривают. «Но после защиты, – вспоминает Катрин Малабу, – он подошел к нам. Он обменялся парой слов с Сильвиан, спросив у нее, как дела у Даниэля, а потом добавил: „Я благословляю его каждый день“. Мы так и застыли, смотря друг на друга в немом изумлении»[1262].

За шесть месяцев до этого Сильвиан вышла замуж за Лионеля Жоспена, с которым она живет с 1990 года. Он очень любит Даниэля и занимается им, словно бы это был его родной сын. Деррида не видел больше своего ребенка, если не считать одной совершенно случайной встречи. Однажды, выходя из самолета в аэропорту на юге Франции, он увидел Софи Агасински, сестру Сильвиан, и ее мужа Жана-Марка Тибо. Жак уже готов поздороваться с ними, и тут какой-то мальчик выбегает к ним навстречу, бросаясь в объятия. Сомневаться не приходится: это может быть только Даниэль, приехавший погостить на несколько дней к тете с дядей. Трое взрослых сразу поняли ситуацию: Даниэль и Жак вместе летели на одном и том же самолете, но не знали об этом. Деррида, совершенно потерянный, отворачивается.

С годами эта история становилась для него все тяжелее. И хотя сам он так часто возносил хвалу тайне, жить с этой тайной ему было очень нелегко. Это одна из причин охлаждения в отношениях с Сарой Кофман: будучи неисправимой болтуньей, она, бывает, упоминает о прошлой связи Жака и Сильвиан в обществе посторонних лиц и намекает на Даниэля. Для Деррида это совершенно невыносимо. Возможно, он боится, как бы эта история не дошла до его семьи, живущей в Ницце. Два других его сына давно в курсе, но остерегаются говорить ему об этом. Но однажды Пьер пытается как-то разблокировать ситуацию: «Поскольку у меня было впечатление, что отец должен был чувствовать вину по отношению ко мне и брату, я проявил инициативу и встретился с ним наедине. Поговорив о том о сем, я сказал ему, что знаю о существовании Даниэля и что ему не нужно за меня беспокоиться. Казалось, он очень удивился тому, что я в курсе, но тут же замкнулся и сказал, что предпочел бы не говорить об этом. Я знаю только, что он не хотел ничего предпринимать с Даниэлем, но, если бы сын пришел к нему, он был бы готов его встретить. Он очень сомневался, что это может произойти: по прошествии лет он думал о Сильвиан все хуже и хуже, не доверяя тому, что она могла о нем рассказать… Я понял, что нет смысла возвращаться к этой теме. В темпераменте моего отца, в большинстве случаев столь открытого и смелого, были некоторые очень архаические составляющие, обсуждение которых было под запретом. Особенно это относится ко всему, что касалось семьи, как в узком, так и в широком смысле»[1263].

Этот период отмечен тремя траурными датами, две из которых связаны с самоубийствами.

Сара Кофман сводит с жизнью счеты 15 октября 1994 года, в день рождения Ницше, одного из наиболее важных для нее мыслителей. За несколько месяцев до этого она опубликовала краткий биографический рассказ «Улица Ордене, улица Лаба», в котором впервые рассказала о своем детстве во времена оккупации, о депортации отца, болезненных отношениях с матерью и о женщине, которая ее спасла. Несмотря на многие серьезные публикации, университетская карьера у Сары Кофман не заладилась, и только в 1991 году ее назначили преподавателем в Сорбонне. Для Деррида, как и для многих других, Сара всегда была сложным другом. После очень активного обмена письмами в 1983 году по поводу Международного коллежа философии переписка прекращается. За этим последовали бесконечные звонки, на которые Жак старается не отвечать, переключая ее из-за недостатка времени и терпения на Маргерит или Жана-Люка. Сара Кофман, хрупкая, инфантильная, словно с оголенными нервами, часто воспринимает как трагедию любую неприятность. Чрезвычайно привязанная к Деррида как человеку, а также к его творчеству, которому она посвятила превосходную книгу[1264], она в то же время претендует на значительную интеллектуальную независимость. У нее, единственной женщины в четверке руководителей «Философии в действии», было ощущение, что трое других недостаточно ее уважают.

Деррида в момент смерти Сары находится в Нью-Йорке и не может присутствовать на похоронах. В некрологе, вскоре им опубликованном, он не пытается скрыть, что их отношения были сложными, и упоминает о «более чем 20 годах нежной, сложной, бурной дружбы, невозможной дружбы», признавая, что в конце они «много и часто обвиняли друг друга». «Возможно, друг для друга мы были невозможными, Сара и я. Быть может, в большей степени, чем другие, или по-другому, в тысяче разных отношений, о которых я не смогу рассказать. На стольких сценах, на которых мы оказывались вместе, на стольких сценах, которые мы устраивали друг для друга»[1265]. Это, как он сам говорит, не мешает ему ощущать к ней привязанность, которая ничуть не меньше восхищения ее работами, он призывает их читать и перечитывать.

Но этой памятной речи недостаточно, чтобы преодолеть болезненные отношения: похоже, Жак не ответил, когда она послала ему свою последнюю книгу «Улица Ордене, улица Лаба», столь личную и переполненную эмоциями. Друг Сары Александр Кюристос принимает этот посмертный текст в штыки, поскольку ему он кажется попыткой наверстать упущенное[1266].

Жиль Делез, болевший уже многие годы, кончает жизнь самоубийством 4 ноября 1995 года. Хотя Деррида регулярно с ним пересекался, еще с их первых встреч у Мориса де Гандийака в 1950-х годах, в целом он знал его очень плохо. Жан-Люк Нанси мечтал о том, что между этими мыслителями первой величины начнется диалог, но этого так и не произошло, и не только в силу чисто случайных причин. Трагический уход Делеза еще больше обостряет ощущение одиночества, которое Деррида давно уже испытывает. Все больше он видит в себе последнего из поколения, тем более что именно ему каждый раз приходится брать слово. В некрологе, который выходит в Libération, он пишет: «Каждая смерть, несомненно, единственна, а потому необычна, но что сказать о том необычном, которое, как в случае Барта и Альтюссера,