ни было контроля, располагая абсолютной властью над работами, которые никогда не были доверены ей Арто». Серж Малосена, приветствуя то, что новое поколение исследователей смогло наконец заняться спокойной работой, «не подвергаясь давлению и не подпадая под абсолютную власть тех, кто присвоил себе Арто», заканчивает свое письмо более прямой критикой роли, которая была сыграна Деррида: «Моя грубая откровенность никоим образом не умаляет то уважение, которое я испытываю к вам. Я просто отмечу, что вы ставите себя в положение первосвященника памяти, безусловно освящающего того человека, который всю свою жизнь вел себя как автократ»[1286].

Это расхождение оказалось настолько глубоким и неразрешимым, что Деррида ничего не остается, как принять его к сведению. Сожалея о том, что добавленное им примечание могло ранить племянника Антонена Арто, он соглашается переделать его в верстке.

Что касается Поль Тевенен, не желая, да и не имея возможности углубляться здесь в обсуждение по существу (сделать это в письме было бы слишком сложно), я, однако, не могу отрицать то, чем я, как и многие другие, обязан ее работе, чем ей обязано мое прочтение Арто, чем я обязан той искренней дружбе, которая связывала ее со мной четверть века, особенно на протяжении (длинной) истории моих небольших работ об Арто. Вам об этом хорошо известно. Поэтому именно требованиям уважения и верности я счел себя обязанным подчиняться каждый раз, когда указывал имя Поль Тевенен в окончательной редакции своего текста. Я надеюсь, что, несмотря на немалые разногласия, вы поймете, чем был продиктован этот мой жест[1287].

Сложности в отношениях с Поль Тевенен, которые возникли у самого Деррида в период Glas, и те выпады в его адрес, которые пересказывал ему Жене, могли бы заставить его защищать ее не столь безусловно. Но, как и в случае Поля де Мана, Поль Тевенен стала неприкасаемой, когда ее не стало и когда она больше не могла защищать саму себя[1288].

Жак Деррида, столь настороженный в сфере медиа, порой попадает в другие ловушки. Крупный американский джазмен Орнетт Коулман, увлекающийся философией, давно мечтает встретиться с отцом деконструкции. Во время визита в Париж в конце июня 1997 года журнал Les Inrockuptibles организует и записывает их встречу. Беседа проходит в настолько искренних тонах, что Орнетт Коулман приглашает Деррида выступить на концерте, который он должен дать через несколько дней на джазовом фестивале в Вилетте. Деррида, соблазненный и тронутый этим предложением, тут же соглашается. За многие годы он приобрел вкус к сцене. Несмотря на предостережения Маргерит, он не понимает, насколько контекст будет отличаться от того, к которому он привык.

И вот вечером 1 июля Деррида, которого никто даже не представил, внезапно появляется на сцене перед переполненным залом, и начинает зачитывать под джаз текст, который только что написал:

Что происходит? What’s happenning? What’s going to happen, Орнетт, now, right now?

Что со мной происходит, здесь, сейчас, с Орнеттом Коулманом? With you? С кем? Нужно импровизировать? Я знал, что Орнетт позовет меня этим вечером к себе, он сказал мне это, когда мы встретились на прошлой неделе и проговорили весь день. Этот шанс меня пугает, я вообще не знаю, что произойдет. Нужно импровизировать, нужно импровизировать, но хорошо, это уже урок музыки, your lesson, Орнетт, который сбивает с толку наше старое представление об импровизации, я думаю даже, что тебе случалось называть его «расистским», это старое и наивное представление об импровизации[1289].

Журналист из Le Monde под большим впечатлением: «Интонации у философа выходят совершенно музыкальными, как и слова. Саксофонист присоединяется к речи. Просто замечательно». Но текст Деррида, как обычно, слишком длинный. Вскоре начинается шум и гам. Из тысячи зрителей недовольны лишь несколько десятков, но этого достаточно, чтобы нарушить гармонию. Раздаются крики: «Достал!», «Заткнись!», «Выметайся!». Некоторые улюлюкают, другие аплодируют. Деррида, смертельно обиженный, вынужден уйти со сцены, так и не успев закончить свой текст. Сильвен Сиклье комментирует: «Чего же не хватило? Саксофонист должен был представить философа, как-то объяснить… Идея Орнетта Коулмана была, возможно, искусственной… быть может, слишком оторванной от сценария концерта»[1290].

Зато 10 дней спустя в замке Серизи-ля-Саль Деррида встречается с публикой, которая ему исключительно предана. Идея о третьей конференции, посвященной его творчеству, была предложена Эдит Эргон и Жаном Рикарду еще в 1993 году. Деррида не особенно сопротивлялся, пожелав лишь, чтобы программа была не такой «перегруженной» и «нечеловеческой», как на двух предшествующих конференциях[1291]. Руководить конференцией будет снова поручено Мари-Луиз Малле, а название будет одновременно открытое и немногое загадочное – «Автобиографическое животное».

Выступление Деррида, начавшееся 15 июля 1997 года, в день его рождения, занимает и большую часть следующего дня. «Я читал им лекцию целых 12 часов», – пишет он не без гордости своей подруге Катрин Малабу[1292]. Но на этот раз никто не против, наоборот. Поскольку у него не было времени рассмотреть то, что касается Хайдеггера, должным образом, участники даже предлагают ему сымпровизировать на эту тему в последний вечер конференции[1293].

Вопрос о животном всегда был для него «самым большим, самым важным вопросом». Перечитывая свои работы в этом ракурсе, он заверяет, что «брался за него тысячу раз, как напрямую, так и косвенно, через прочтение всех философов», которыми занимался[1294]. Но в своем выступлении в Серизи «Животное, которое, стало быть, я есть»[1295], он вначале рассматривает его под вполне конкретным углом зрения, отправляясь от личного опыта:

Я часто спрашиваю себя, меня, чтобы просто увидеть, кто я есть – и кто я есть в тот момент, когда мне трудно, да, мне трудно преодолеть стеснение, если я оказался нагим перед взглядом какого-то животного, например на глазах у кота.

Откуда эта трудность?

Мне трудно подавить стремление устыдиться. Трудно задавить в себе протест против непристойности. Против неприличия, которое может состоять в том, что ты оказался голым, с открытыми половыми органами, нагишом, перед котом, который смотрит на вас, не шевелясь, просто видя. Неприличие одного животного перед другим животным, а потому, можно сказать, своего рода живонеприличие (animalséancè): особый опыт, единичный и несравненный опыт такого неприличия, состоящий в том, что показываешься поистине нагим перед неотступным взглядом животного, благожелательным или безжалостным, удивленным или признательным. Взглядом видящего, визионера или сверхпроницательного слепца. Словно бы я тогда стыдился того, что оказался голым перед котом, но также стыдился за стыд…

Я должен сразу же уточнить, что