запреты и казни следовали одна за другой. Подозреваемые и изгнанники бежали из столицы, где, несмотря ни на что, жизнь продолжалась. Каждый день торговцы открывали свои лавки, а наемные рабочие приходили на Гревскую площадь в поисках работы, хотя бы на день. Несмотря на давление и подозрения, государственные службы продолжали функционировать. Во дворце Сите работала Счетная палата, а Большая палата Парламента проводила слушания в назначенные дни.

Однако наступил день, когда и очень спокойный Парламента, "суверенный суд и столица королевства", был охвачен смутой. Однажды летом 1417 года Верховный суд получил приказ выслать из Парижа двадцать одного советника и чиновника по подозрению в "благосклонности к герцогу Бургундскому, который, по слухам, собирался въехать в Париж в сопровождении вооруженных людей". Парламент осознавал свою покорность королю, но в его обычаях было также отстаивать независимость судебной системы от политической власти. Поэтому он собрался на чрезвычайное заседание в полном составе. И там единогласно его члены, часть которых, надо сказать, была арманьяками, а часть бургиньонами, решили направить в Большой Совет делегацию с протестом. Акция оказалась тщетной, и изгнанникам все-таки пришлось покинуть столицу. Все, что мог сделать Парламент, это выторговать охранные грамоты обеспечивающие им, насколько это возможно, личную безопасность.

Против насилия и войны королевские судьи ничего сделать не могли. Более того, правительство больше заботилось о финансах, чем о правосудии. Деньги нужны были для продолжения войны, для отвоевания у англичан Арфлера, для сопротивления бургиньонам, которые упорно пытались захватить Париж. Часть королевской посуды из драгоценного металла уже была переплавлена, золотые пластины, покрывавшие гробницу Людовика Святого, сняли и увезли на монетный двор… После Азенкура имелись еще сокровища королевы, но и они скоро истощились, а в Париже было много дворян и зажиточных буржуа, чьи особняки были полны серебряной посуды, драгоценностей и золотых монет, припрятанных на черный день. Финансисты, входящие в правительство Арманьяка, прекрасно это понимали и именно на этом строили свою политику. Были введены налоги: талья в 60.000 франков на освобождение Арфлера, позже габель в 50.000 франков на соль, 100.000 франков в виде десятины на духовенство… Но поскольку в разгар гражданской войны налоги не поступали, была использована обычная для того времени процедура: привлечение займа под гарантию будущих поступлений от налогов. Надо ли говорить, что заем был принудительным, навязанным состоятельным парижанам в соответствии с непреложным принципом: деньги надо брать там, где они есть.

Сам Жувенель дез Юрсен, столь снисходительный к арманьякам, горько об этом сожалел: "Много разнообразных и неоправданных поборов было сделано путем займов и другими способами с буржуа и особенно с тех, о ком было известно, что у них есть деньги". Среди них наиболее тяжелым налогом облагались те, кого подозревали в симпатиях к бургиньонам.

Жестоко облагались податями и государственные служащие. Сотрудники Счетной палаты должны были выдать заем в 120.000 франков, и на протест магистра Пьера де Кантеле коннетабль ответил: "Клянусь кровью Божьей или телом Божьим, вы сделаете это, угодно это вам или нет, несмотря ваши кислые лица и оскаленные зубы".

Увеличился доход и от чеканки монет, по крайней мере, с тех монетных дворов, которые еще оставались в руках короля, поскольку Иоанн Бесстрашный, верный определенной финансовой политике — черпать государственные средства из производства денег, а не из налогов, — получил от королевы контроль на монетными дворами Труа, Дижона, Макона и Шалон-сюр-Марн. В результате такой политики между двумя партиями началась валютная война, жертвами которой, как обычно, стали простые люди.

Те, кто проводил в жизнь эти непопулярные меры, были финансистами, парижскими буржуа, иногда итальянцами, которые крепко держали в своих руках монополию королевского монетного двора и стремились сохранить для своего замкнутого окружения исключительность парижской деятельности в области валютных операций, кредита и торговли драгоценными металлами. Для них опасная политика коннетабля Арманьяка была меньшим злом, но они осознавали риски. Самые осторожные уже хотели как-то подстраховаться. Так, Жан Жувенель выдал одну из своих дочерей замуж за молодого юриста из Пуату, которому помог сделал карьеру. Пьер де л'Эскла, еще более скомпрометированный сотрудничеством с арманьяками, организовал свой перевод в Орлеан. Там у него жила кузина, которую он опекал, когда она была еще совсем юной девушкой, а затем наделил приданным и выдал замуж за буржуа из этого города, которому помог получить королевскую должность. В течение некоторого времени Пьер де л'Эскла пересылал этой молодой паре, которая была обязаны ему всем, ящики и бочки, полные ценностей: "два бочонка, большой сундук и несколько маленьких сундучков, полных его лучших платьев, серебряной посуды, драгоценностей и прочего имущества".

Для государственных деятелей тех времен не было ничего более неопределенного, чем будущее, и готовиться к черному дню никогда не было слишком рано.

Англичане и бургиньоны

А черные дни были не за горами, так как во враждебном Париже арманьякское правительство не могло долго противостоять двойному давлению англичан и бургиньонов. Было ли это давление согласованным? Арманьякская пропаганда утверждала, что да, и сообщала об этом всем добрым города королевства.

На самом деле, несмотря на катастрофу при Азенкуре, которую тогда называли просто "сражением", и гибель в битве двух братьев Иоанна Бесстрашного переговоры между Бургундией и Англией не прекращались. Как ответственный территориальный князь, в июле 1416 года герцог договорился о продлении торгового соглашения, подкрепленного воздержанием от войны, которое ограждало от нападения англичан его земли во Фландрии, Артуа и даже королевской Пикардии. В октябре герцог лично встретился с Генрихом V в Кале. Несмотря на галантность, проявленную обоими государями, обмен мнениями был непростым, и полного доверие достигнуть не удалось. Поскольку его отец согласился съездить в английский Кале, Филипп, граф Шароле, старший сын Иоанна Бесстрашного, принял в качестве заложника, на время переговоров, Хамфри, герцога Глостера, младшего брата короля Генриха V. Император Сигизмунд также находился в Кале. После Азенкура он предложил себя в качестве посредника в переговорах, проведя весь март в Париже, а затем отправившись в Англию. Переговоры между королем и герцогом носили секретный характер. Поговаривали, что между двумя государями был заключен союз, "адский и конфиденциальный договор". Считалось даже, что его текст можно найти в черновике, который английские дипломаты привезли в Кале, но который Иоанн Бесстрашный так и не подписал. И этого было достаточно, чтобы арманьяки обвинили герцога Бургундского в сговоре с Англией.

На эти обвинения, выдвинутые, по его словам, "людьми низкого положения и неизвестного рода", герцог ответил громким и публичным меморандумом, получившим широкое распространение: "Сохраните почтение к королю, все те, кто говорит, что герцог Бургундский вступил в союз и присягнул англичанам, вы лжете дурно и неправдиво".

Последнее наступление

Согласованно или нет, но решающие операции англичан и бургиньонов начались одновременно. Летом 1417 года армия Иоанна Бесстрашного начала методичное окружение Парижа. Наступая из Шампани бургиньоны в августе и первых числах сентября захватили Амьен, Реймс, Бове, Санлис и Понтуаз. К концу месяца они заняли Мант, Пуасси и Сен-Жермен. В