веревки. Она поступала, будто маленькая, только начинающая ходить: сперва выпустила веревку и постояла, не отходя от нее; в другой раз отошла шага на два, потом подальше. Было удивительно, какую огромную радость приносили эти маленькие «шалости». К концу зимы она научилась ходить без веревки до исполкома.* * *

Четыре года прожила Александра Афанасьевна в Дудинке. Вышла замуж. Через некоторое время ее мужа-бухгалтера перевели еще дальше, в поселок Хатангу. Немного погодя назначили туда же и Александру Афанасьевну открыть в Хатанге школу. Выехала она осенью, когда установились крепкие морозы, с транспортом из нескольких оленьих упряжек, который развозил продукты и товары по далеким тундровым зимовьям.

У Александры Афанасьевны был нартяной чум — небольшой фанерный домик, поставленный на северные санки-нарты. В домике железная печка, по бокам — скамьи сидеть и спать. Передвигался нартяной чум четверкой оленей.

От Дудинки до Хатанги тысяча километров, и на всем этом пространстве всего несколько станочков в один-два дома. Зимой станочки задувает вровень с крышами, их невозможно отыскать на однообразном снеговом поле, если не подскажет дым, не выйдет человек, не залает собака.

И в этой снеговой пустыне наших путников застигла пурга. Олени перестали слушаться ямщиков, кинулись в разные стороны. Нартяной чум Александры Афанасьевны остался в одиночестве. Ямщик Степан влез в чум, подбросил в печку дровишек и сказал:

— Ну, отдыхать будем.

Степан спал, курил, иногда приоткрывал дверку и сзывал оленей. Они держались около чума и на первый же зов тянули в открытую дверь оледенелые головы. Степан угощал их солью. Учительница готовила еду, шила распашонки, чепчики своему маленькому, которого ждала через месяц.

Вышли все дрова. Она велела Степану разбить один из ящиков с товаром, которыми была завалена треть чума, товар пересыпала в наволочку.

Пурга все дула и дула, пятнадцатый день. Степан разбил последний ящик, взял щепоть соли, сказал, что угостит оленей, и ушел. Учительница сшила для продуктов два мешка из сатина, приготовленного на халат, и сложила в них товар. А Степан не возвращался. Она догадалась, что он ушел искать дрова. Ждала еще часа три, а потом надела шубу, вылезла из чума.

— Сте-пан! Степан! — долго кричала она в разные стороны. И вдруг заметила, что сама не слышит своего голоса. Она притихла, почему-то сразу ослабла, прижалась спиной к стенке чума и опустила руки. В сердце было полное ко всему равнодушие. Замерзнуть, не увидев ни мужа, ни ребенка? Все равно. Поскорей бы только кончился этот снег, колючий, как битое стекло, и ужасающе однообразный вой ветра.

Тут ее обступили олени и начали лизать руки: они вообразили, что женщина вышла с солью. Она почувствовала, что в ее окоченевших и будто чужих пальцах заструилось что-то теплое и побежало вдоль рук к сердцу.

И ей мучительно захотелось жить, увидеть мужа, увидеть ребенка, и она опять стала кричать: — Сте-пан! Сте-пан!

Прошел какой-то срок, — она не запомнила, велик ли, — как среди темных оленьих силуэтов появился Степан.

— Вот молодец! Хорошо сделал, что кричал, — сказал он, помогая вернуться ей в чум. — Я все терял — земля терял, дорога терял. Думал, жизнь терял.

На семнадцатый день пурга стихла. На Хатангу Александра Афанасьевна приехала больная, у нее ломило грудь, был кашель. Ребенок родился мертвым, а мать надолго осталась больной. Школа на Хатанге в тот год не открылась.

Летом из Хатанги в Дудинку тогда можно было пробраться только пешком. Но кому под силу тысяча километров пути по мхам и болотам? Александра Афанасьевна летовала в Хатанге, осенью вернулась в Дудинку, а весной уехала на юг.

Среди соснового леса на берегу теплой южной реки она испытала то невыразимое счастье, какое знакомо только смертникам, снова получившим жизнь. Она решила, что никогда не расстанется с югом.

Но вот однажды ей принесли письмо.

«Дорогая наша учительница, поправляйтесь скорей и приезжайте к нам на Север! Мы, Ваши ученики, каждый день говорим Вам спасибо. Мы грамотные, счастливые люди. Но у нас еще много неграмотных, и они все зовут Вас».

Ниже были подписи и самой первой подпись Нюрэ.

Александра Афанасьевна прижала письмо к сердцу и долго-долго стояла у окна, которое глядело на север. Ее потянуло в Дудинку, на Хатангу, к блеклому северному солнцу, к свирепым пургам, на широкий, как море, Енисей. И она уехала. На юге и тепло и вода такая ласковая, а душа все на север рвется. Северная, должно быть, стала.

Приходилось Александре Афанасьевне уезжать и потом, ради себя, ради мужа и детей, но при первой возможности она снова появлялась в одной из северных школ.

СВОЙ ХЛЕБ

Рассказ свой начну с 3 июля 1941 года. В тот день мне пришлось распрощаться с родным моим городом Мурманском.

В шесть часов утра меня разбудило радио. Мама была уже на ногах. Она укладывала в походный мешок мои рубашки, трусы, майки, книжки — словом, все мое хозяйство. Уложив, начала писать на мешке крупно, химическим карандашом «Парфентьев Алексей, Мурманск, школа № 1».

Я сказал было: «Мама, я напишу сам», но мама не доверила мне. Я хоть и перешел в пятый класс, но со своей трудной фамилией справлялся плохо: то писал ее через два мягких знака — Парфеньтьев, то без единого. И мама не хотела выставлять напоказ, может быть всему Советскому Союзу, мою безграмотность.

Мешок готов. Мама подала мне завтрак. Сама есть не стала. А пока я завтракал, сидела напротив меня и печально вздыхала. За одну неделю ей выпали два расставания: сперва проводила моего папу в Северо-Морской Флот, на войну с фашистами, а теперь вот провожала меня в эвакуацию.

В семь часов, когда радио второй раз заговорило последние известия, мы вышли на станцию. Там было полным-полно ребятишек. Многие уже сидели в вагонах. Сел и я.

Поезд долго не развивал большой скорости, и