наши мамы, бабушки, а кое у кого и папы вплоть до границы станции — на каждой станции есть такой столбик — шли рядом с нами. Но вот паровоз резко крикнул. Все поняли, что провожание надо кончать, и отошли от вагонов.

А через две-три минуты мы оказались одни среди каменистых гор и холмов. И постепенно, помаленьку начали глядеть не назад, а вперед. Где-то там придется нам жить, и туда с беспокойством рвалось наше сердце.

Восемь суток колесил наш поезд. Петрозаводск, Иваново, Москва, Рязань, Пенза и, наконец, маленькая станция Кадошкино в Мордовской АССР. Там мы пересели на подводы и часа через два приехали в село Адашево, где приготовили для нас большой дом. Восемь комнат, широкий длинный коридор, высокие окна. В нем до войны учились адашевские ребята. Из-за нас этих ребят перевели в старую гнилую школу, у которой уже распилили на дрова крыльцо и сени.

Встретили нас в Адашеве очень хорошо. Собралось много народу. Ребята пришли с флагом: «Горячий привет нашим братьям, детям моряков Северного Флота, от пионеров и школьников Адашевской Н. С. Ш.». Колхозники бережно отнесли в школу наши мешки и сложили аккуратно, каждый вверх надписью.

За дорогу мы сильно запылились и сразу же пошли купаться на речку Инсу. Адашевские ребята показали нам омутки, мели, пляжи. Мы долго плескались в теплой чистой воде. Потом колхозники угощали нас обедом: бабы принесли несколько больших чугунов с мясными щами, просяной кашей, с горячим молоком. Мы уже были давно сыты, а они все подливали да подкладывали и говорили:

— Ешьте, сиротки, ешьте!

После обеда был мертвый час, а затем мы пошли поглядеть, куда нас завезли. Адашевские ребята вызвались нас провожать. Все мы разделились на несколько групп. Наша группа пошла вдоль села. Провожатым у нас был Гриша Бакулин, мой ровесник и тоже пятиклассник.

Адашево — село большое. Мы прошли половину и насчитали сто тридцать домов, но потом сбились и забросили счет. Дома были деревянные, под соломенными крышами, и стояли не как в городе, стенка к стенке, а раздельно. Вокруг каждого дома огород.

Гриша, проходя мимо, зачем-то забежал домой. А мы остановились на огороде. Когда он вышел, у нас кипел горячий спор, что на огороде морковь, что свекла, что репа. Твердо никто не знал. Многие родились и жили все время в Мурманске, а в деревне не бывали. Гриша послушал-послушал нас, потом махнул рукой и сказал:

— А ну, замолчите все! Ничего вы не понимаете.

Затем принялся объяснять, что у него есть на огороде и как одно от другого отличить.

Мы, не сговариваясь, подумали, что Гриша будет смеяться над нами, и, когда вышли в поле, уже не спрашивали, что растет там. Но Гриша сам начал разговор. Он сорвал какой-то колос и спросил, что это: рожь, пшеница? После этого нельзя было молчать, и мы сознались, что не знаем. Тогда Гриша показал и рожь, и пшеницу, и овес, и просо, и ячмень. Пшеницу и ячмень мы долго путали: и то и другое усастое. Но Гриша ни разу даже не усмехнулся.

На высоком берегу Инсы остановились. Видно было далеко-далеко, пожалуй, всю Мордовию. Страна эта теплая, солнечная, голубая. Голубели поля, леса, луга, реки. Было видно много сел, и при каждом обязательно мельница-ветрянка приветливо помахивала крыльями, будто зазывала нас в гости. Гриша показывал нам на села, на речки, на леса, называл их по именам и рассказывал всякие интересные истории, какие бывали там.

В одном селе живет слепой мальчик. Он километров на десять уходит один. И реку Инсу переходит один по тоненькой-тоненькой жердочке. В другом есть бездонный овраг. Весной или в дождь, сколько бы ни лилось в него воды, через пять минут не будет ни капли. В третьем живет собака, которая ходит одна в лавочку. Хозяйка даст ей в зубы корзинку, в нее записку к продавцу. Продавец уложит в корзинку хлеб, колбасу, мясо, что угодно, и собака ничего не тронет.

— Это ты врешь, — сказали мы. — Перед самым носом колбаса, мясо — и не тронет? Врешь! Сочинил!

Тут Гриша обиделся:

— Сочинил? Ладно. Молчать будем, — и долго молчал.

Насилу мы его уломали еще рассказать что-нибудь.

Середь прогулки Гриша вдруг спохватился:

— Мне домой надо. Председательша меня на день отпустила, а ночью, говорит, лошадей пасти будешь.

Мой ровесник Гриша уже работал в колхозе: боронил, пас лошадей, ворошил сено. К нашему приезду у него в колхозной книжке было записано шестьдесят два трудодня.

— А ты завтра опять с нами, — стали мы уговаривать Гришу.

— Так и гулять каждый день, — буркнул он сердито и убежал.

На другой, на третий и на четвертый день, так с неделю, мы гуляли одни. Адашевские ребята были на работе: окучивали картошку, пололи огороды, ворошили и сгребали сено, нянчили своих меньших братьев и сестренок. Гришу я встречал всякий день, но каждая встреча получалась у нас все хуже и хуже. Один раз он тащил от Инсы две большие охапки березовых веников для козы на зиму.

Я крикнул:

— Гриша, погоди меня!

Он остановился.

— Отнесешь веники — пойдем купаться, — позвал я.

— Ишь раскупался! — сказал он и сердито пошел дальше. А я остался с обидой.

В другой раз он шел на конный двор с уздой в руках и, когда я окликнул его, даже не остановился. Я догнал его и сказал:

— Какой генерал, и остановиться не хочет!

— Нам некогда расстаиваться со всякими…

— С какими? — пристал я.

— Вот прилип! — огрызнулся он и прибавил шагу.

Конный двор был недалеко, там колхозники запрягали лошадей, и я не стал больше приставать к Грише. В третий раз получилось еще хуже. Гриша со своим деревенским приятелем лежал на колхозном току, стерег снопы. Оба ели репу. Я подошел и попросил:

— Угостите меня репкой!