Всем коням конь! Будет возить маршала, — сказал кузнец, запихивая за пояс топорик и молоток. — Стало быть, покурим.

Олько, Уйбат и еще двое табунщиков поскакали за беглецом. Он кидался на холмы, в распадки, хитрил, увиливал, но не бывало еще коня, который бы ушел от табунщиков. Его закружили и вернули в загон, потом в станок. Сверху на станок набили еще ряд жердей — больше не выскочит никакой прыгун.

И сколько ни буянил Савраска, ему все-таки подрубили копыта, надели крепкий, из двойного ремня, недоуздок и повели к коновязи. Когда перед ним открыли дверь, он спокойно вышел из станка, остановился и начал оглядывать холмы. Потом громко, призывно заржал. Ему ответило эхо.

Старый Урсанах, бывший до того только наблюдателем, тут схватился за аркан и крикнул:

— Уйдет! Держите крепче!

— Не уйдет, — отозвался Олько. — Он все свое выложил.

— Скоро увидишь, все ли. Как еще рванет-то!

По яростным взглядам, по движению ушей, по трепету ног коня Урсанах угадывал, что с ним еще немало будет возни.

И Савраска рванул. У Олько лопнули волчьи рукавицы, у Ивана Карповича, который впопыхах забыл надеть свои, так обожгло руки, будто он схватил пригоршню красных угольев.

Долго возил Савраска шестерку людей, повисших на аркане, бешено крутил головой, падал, вскакивал, визжал и храпел, но кончилось все тем, что его подтянули и коротко прикрутили к коновязи.

Кони, прошедшие «обтяжку», стояли у коновязи две недели. Первые пять дней их тут и кормили и поили. Затем поить стали в озере. За пять дней кони так надергали и натерли себе затылки недоуздками, что вырываться больше не пытались. Любого из них мог увести подросток.

Табунщики то и дело подходили к коням, ласково трепали за челки, за уши, гладили по бокам, по шее: приучали коней к человеческой руке.

Потом приехала комиссия принимать коней в армию.

И кони, когда их измеряли, ощупывали, уже не били ногами и не поднимались на дыбы.

Одним августовским утром туча коней двинулась через степь к железной дороге.

На прощание Олько угостил Савраску сахаром — дал сразу три кубика, — потом обнял за шею, долго перебирал гриву и ласково нашептывал:

— Не тоскуй! Мы скоро увидимся. Пройдет год-два, и я пойду в армию. Опять вместе будем. Не тоскуй!..

ЗА КРАЕМ СВЕТА

В Сибири отступали на восток остатки белых армий. Сотни непогребенных трупов валялись по дорогам, всякий овраг стал могилой. В свете огромных пожарищ меркли луна и звезды.

Александра Афанасьевна Васильева, девятнадцатилетняя девушка, только что окончившая среднюю школу, была в то время учительницей в маленьком сельце. Ребята боялись одни выходить на улицу, и Александра Афанасьевна каждое утро собирала их по домам, а вечером разводила обратно.

Оставшись одна в пустой школе, она запирала двери, закрывала ставни, не зажигая света, садилась к окну и сквозь щелку наблюдала, что делается на улице. Иногда с дикими криками на задыхающихся лошадях скакали всадники. Иногда с проклятиями и стонами тащились толпы обмороженных и раненых. Иногда проводили пленных с руками, связанными проволокой.

Десять дней провела учительница почти не смыкая глаз, с ужасом в сердце, что белобандиты ворвутся в школу и сделают что-нибудь неслыханное.

В конце декабря сельцо заняли красные. Учительница постепенно начала забывать ужас бессонных ночей. Но пришла весна, на полях, в оврагах вытаяли трупы, и ужас вернулся снова. Она кое-как дотянула учебный год, а потом приехала в город и попросила, чтобы ее отправили куда-нибудь подальше.

— Пошлем в Дудинку, — обрадовались в отделе образования: они давно искали учителя в Дудинку.

…Пароход развозил товары по станкам и зимовьям нижнего Енисея, шел с большими остановками и двадцать суток хлопал до Туруханска. К тому времени в Туруханске началась осень. Капитан не рискнул идти дальше, навстречу зиме, и повернул обратно.

Всего пассажиров в Дудинку было двенадцать человек: кооператоры, зимовщики. Им дали парусную илимку[24] и старого лоцмана управлять ею. В ясный холодный день сентября, когда берега озер были уже окаймлены ледком, илимка отплыла из Туруханска. На дне илимки лежало свежее душистое сено. Дул теплый попутный ветер-верховка. Береговые леса шумели ровным задумчивым шумом.

Александра Афанасьевна сидела рядом с лоцманом, глядела в однообразную лесистую даль, прикрытую зеленоватым северным небом, и тихонько улыбалась. У нее появилась надежда, что здесь, в безлюдье и тишине, она позабудет ужас минувшей зимы.

Вечером первого дня подошли к Северному полярному кругу. Лоцман перехватил руль в левую руку, трижды перекрестился, потом сердито покосился на учительницу и сказал повелительно:

— Окстись, внучка, окстись!

— Зачем? — спросила удивленная девушка. — Я не верю в бога.

— Напрасно. — Лоцман кивнул на пройденный путь. — Там, может быть, и без бога можно. Я там мало хаживал. Не знаю. А здесь, — он кивнул вперед, — без бога не обойдешься.

— Там… здесь… Какая разница?

— Глупая ты! Там обыкновенный божий свет, там господь бог постоянно живет и за всем доглядывает. Здесь божий свет кончается, мы стоим на самом краешке. Дальше, значит, за край света пойдет, чертова сторонка. Дальше никакого порядку нету: то месяца два сплошной день светит, то месяца два стоит глухая ночь. Все перепутано. Дьявол хозяйствует.

Дней шесть плыли спокойно. Никакой путаницы не было заметно, ночи и дни сменялись аккуратно, днем светило солнце, по ночам — звезды и месяц.

— Ну где же твой дьявол? — начала подшучивать над лоцманом Александра Афанасьевна.

На седьмой день ветер переменился, вместо южной теплой верховки подула холодная северная моряна. Солнце заслонили белесые снеговые облака. Борта илимки начали покрываться льдом. Сильно качало.

— Вот и пришел, накликала! — мрачно объявил лоцман и кинул пассажирам конец каната. — Держитесь!

Морозило. Падал снег. Вода напоминала кашу. От берегов быстро нарастал лед. Ходовой на всю