— Сострадания достойна? Это хотите вы сказать, добрый мойкнязь? но ради сострадания и ради ее удовольствия, разве можно было опозоритьдругую, высокую и чистую девушку, унизить ее в тех надменных, в тех ненавистныхглазах? Да до чего же после того будет доходить сострадание? Ведь этоневероятное преувеличение! Да разве можно, любя девушку, так унизить ее пред ееже соперницей, бросить ее для другой, в глазах той же другой, после того какуже сами сделали ей честное предложение… а ведь вы сделали ей предложение, вывысказали ей это при родителях и при сестрах! После этого честный ли вычеловек, князь, позвольте вас спросить? И… и разве вы не обманули божественнуюдевушку, уверив, что любили ее?

— Да, да, вы правы, ах, я чувствую, что я виноват! —проговорил князь в невыразимой тоске.

— Да разве этого довольно? — вскричал Евгений Павлович внегодовании: — разве достаточно только вскричать: “ах, я виноват!” Виноваты, асами упорствуете! И где у вас сердце было тогда, ваше “христианское”-то сердце!Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала чем та, чемваша другая, разлучница? Как же вы видели и допустили? Как?

— Да… ведь я и не допускал… — пробормотал несчастный князь.

— Как не допускали?

— Я, ей богу, ничего не допускал. Я до сих пор не понимаю,как всё это сделалось… я — я побежал тогда за Аглаей Ивановной, а НастасьяФилипповна упала в обморок; а потом меня всё не пускают до сих пор к АглаеИвановне.

— Всё равно! Вы должны были бежать за Аглаей, хотя бы другаяи в обмороке лежала!

— Да… да, я должен был… она ведь умерла бы! Она бы убиласебя, вы ее не знаете, и… всё равно, я бы всё рассказал потом Аглае Ивановне и…Видите, Евгений Павлович, я вижу, что вы, кажется, всего не знаете. Скажите,зачем меня не пускают к Аглае Ивановне? Я бы ей все объяснил. Видите: обе ониговорили тогда не про то, совсем не про то, потому так у них и вышло… Я никакне могу вам этого объяснить; но я, может быть, и объяснил бы Аглае… Ах, божемой, боже мой! Вы говорите про ее лицо в ту минуту, как она тогда выбежала… о,боже мой, я помню!.. Пойдемте, пойдемте! — потащил он вдруг за рукав ЕвгенияПавловича, торопливо вскакивая с места.

— Куда?

— Пойдемте к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!..

— Да ведь ее же в Павловске нет, я говорил, и зачем идти?

— Она поймет, она поймет! — бормотал князь, складывая вмольбе свои руки: — она поймет, что всё это не то, а совершенно, совершеннодругое!

— Как совершенно другое? Ведь вот вы всё-таки женитесь?Стало-быть упорствуете… Женитесь вы или нет?

— Ну да… женюсь; да, женюсь!

— Так как же не то?

— О, нет, не то, не то! Это, это всё равно что я женюсь, этоничего!

— Как всё равно и ничего? Не пустяки же ведь и это? Выженитесь на любимой женщине, чтобы составить ее счастье, а Аглая Ивановна этовидит и знает, так как же всё равно?

— Счастье? О, нет! Я так только просто женюсь; она хочет; даи что в том, что я женюсь: я… Ну, да это всё равно! Только она непременноумерла бы. Я вижу теперь что этот брак с Рогожиным был сумасшествие! Я теперьвсё понял, чего прежде не понимал, и видите: когда они обе стояли тогда однапротив другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести… Вы незнаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я этого никому неговорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи Филипповны выносить…Вы давеча правду говорили про этот, тогдашний вечер у Настасьи Филипповны; нотут было еще одно, что вы пропустили, потому что не знаете: я смотрел на еелицо! Я еще утром, на портрете, не мог его вынести… Вот у Веры, у Лебедевой,совсем другие глаза; я… я боюсь ее лица! — прибавил он с чрезвычайным страхом.

— Боитесь?

— Да; она — сумасшедшая! — прошептал он бледнея.

— Вы наверно это знаете? — спросил Евгений Павлович счрезвычайным любопытством.

— Да, наверно; теперь уже наверно; теперь, в эти дни, совсемуже наверно узнал!

— Что же вы над собой делаете? — в испуге вскричал ЕвгенийПавлович: — стало-быть, вы женитесь с какого-то страху? Тут понять ничегонельзя… Даже и не любя, может быть?

— О, нет, я люблю ее всей душой! Ведь это… дитя; теперь онадитя, совсем дитя! О, вы ничего не знаете!

— И в то же время уверяли в своей любви Аглаю Ивановну?

— О, да, да!

— Как же? Стало быть, обеих хотите любить?

— О, да, да!

— Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь!

— Я без Аглаи… я непременно должен ее видеть! Я… я скороумру во сне; я думал, что я нынешнюю ночь умру во сне. О, если б Аглая знала,знала бы всё… то-есть непременно всё. Потому что тут надо знать всё, это первоедело! Почему мы никогда не можем всего узнать про другого, когда это надо,когда этот другой виноват!… Я, впрочем, не знаю, что говорю, я запутался; выужасно поразили меня… И неужели у ней и теперь такое лицо, как тогда, когда онавыбежала? О, да, я виноват! Вероятнее всего, что я во всем виноват! Я еще незнаю в чем именно, но я виноват… Тут есть что-то такое, чего я не могу вамобъяснить, Евгений Павлович, и слов не имею, но… Аглая Ивановна поймет! О, явсегда верил, что она поймет.

— Нет, князь, не поймет! Аглая Ивановна любила как женщина,как человек, а не как… отвлеченный дух. Знаете ли что, бедный мой князь: вернеевсего, что вы ни ту, ни другую никогда не любили!

— Я не знаю… может быть, может быть; вы во многом правы,Евгений Павлович. Вы чрезвычайно умны, Евгений Павлович; ах, у меня голованачинает опять болеть, пойдемте к ней! Ради бога, ради бога!

— Да говорю же вам, что ее в Павловске нет, она в Колмине.

— Поедемте в Колмино, поедемте сейчас!

— Это не-воз-можно! — протянул Евгений Павлович, вставая.

— Послушайте, я напишу письмо; отвезите письмо!

— Нет, князь, нет! Избавьте от таких поручений, не могу!

Они расстались. Евгений Павлович ушел с убеждениямистранными: и по его мнению выходило, что князь несколько не в своем уме. И чтотакое значит это лицо, которого он боится, и которое так любит! И в то же времяведь он действительно, может быть, умрет без Аглаи, так что, может быть, Аглаяникогда и не узнает, что он ее до такой степени любит! Ха-ха! И как это любитьдвух? Двумя разными любвями какими-нибудь? Это интересно… бедный идиот! И что сним будет теперь?

Князь однако же не умер до своей свадьбы, ни на яву, ни “восне”, как предсказал Евгению Павловичу. Может, он и в самом деле спал нехорошо, и видел дурные сны; но днем, с людьми, казался добрым и даже довольным,иногда только очень задумчивым, но это когда бывал один. Со свадьбой спешили;она пришлась около недели спустя после посещения Евгения Павловича. При такойпоспешности, даже самые лучшие друзья князя, если б он имел таковых, должныбыли бы разочароваться в своих усилиях “спасти” несчастного сумасброда. Ходилислухи, будто бы в визите Евгения Павловича были отчасти виновны генерал ИванФедорович и супруга его, Лизавета Прокофьевна. Но если б они оба, по безмернойдоброте своего сердца, и могли пожелать спасти жалкого безумца от бездны, токонечно должны были ограничиться только одною этою слабою попыткой; ниположение их, ни даже, может быть, сердечное расположение (что натурально) немогли соответствовать более серьезным усилиям. Мы упоминали, что даже иокружавшие князя отчасти восстали против него. Вера Лебедева, впрочем,ограничилась одними слезами наедине, да еще тем, что больше сидела у себя домаи меньше заглядывала к князю, чем прежде, Коля в это время хоронил своего отца;старик умер от второго удара, дней восемь спустя после первого. Князь принялбольшое участие в горе семейства и в первые дни по нескольку часов проводил уНины Александровны; был на похоронах и в церкви. Многие заметили, что публика,бывшая в церкви, с невольным шопотом встречала и провожала князя; то же бывалои на улицах, и в саду: когда он проходил или проезжал, раздавался говор,называли его, указывали, слышалось имя Настасьи Филипповны. Ее искали и напохоронах, но на похоронах ее не было. Не было на похоронах и капитанши,которую успел-таки остановить и сократить во-время Лебедев. Отпевание произвелона князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву еще в церкви, вответ на какой-то его вопрос, что в первый раз присутствует при православномотпевании и только в детстве помнит еще другое отпевание в какой-то деревенскойцеркви.