Развлекал в эти последние дни князя и Ипполит; он слишкомчасто присылал за ним. Они жили недалеко, в маленьком домике; маленькие дети,брат и сестра Ипполита, были по крайней мере тем рады даче, что спасались отбольного в сад; бедная же капитанша оставалась во всей его воле и вполне егожертвой; князь должен был их делить и мирить ежедневно, и больной продолжалназывать его своею “нянькой”, в то же время как бы не смея и не презирать егоза его роль примирителя. Он был в чрезвычайной претензии на Колю за то, что почтине ходил к нему, оставаясь сперва с умиравшим отцом, а потом с овдовевшеюматерью. Наконец он поставил целью своих насмешек ближайший брак князя сНастасьей Филипповной и кончил тем, что оскорбил князя и вывел его наконец изсебя: тот перестал посещать его. Через два дня приплелась по-утру капитанша и вслезах просила князя пожаловать к ним, не то тот ее сгложет. Она прибавила, чтоон желает открыть большой секрет. Князь пошел. Ипполит желал помириться,заплакал и после слез, разумеется, еще пуще озлобился, но только трусилвыказать злобу. Он был очень плох, и по всему было видно, что теперь уже умретскоро. Секрета не было никакого, кроме одних чрезвычайных, так сказать,задыхающихся от волнения (может быть, выделанного) просьб “беречься Рогожина”.“Это человек такой, который своего не уступит; это, князь, не нам с вами чета:этот если захочет, то уж не дрогнет…” и пр., и пр. Князь стал расспрашиватьподробнее, желал добиться каких-нибудь фактов; но фактов не было никаких, кромеличных ощущений и впечатлений Ипполита. К чрезвычайному удовлетворению своему,Ипполит кончил тем, что напугал наконец князя ужасно. Сначала князь не хотелотвечать на некоторые особенные его вопросы и только улыбался на советы:“бежать даже хоть за границу; русские священники есть везде, и там обвенчатьсяможно”. Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: “я ведь боюсь лишь за АглаюИвановну: Рогожин знает, как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отнялиНастасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, авсё-таки ведь вам тяжело будет, не правда ли?” Он достиг цели; князь ушел отнего сам не свой.

Эти предостережения о Рогожине пришлись уже наканунесвадьбы. В этот же вечер, в последний раз пред венцом, виделся князь и сНастасьей Филипповной; но Настасья Филипповна не в состоянии была успокоитьего, и даже напротив, в последнее время всё более и более усиливала егосмущение. Прежде, то-есть несколько дней назад, она, при свиданиях с ним,употребляла все усилия, чтобы развеселить его, боялась ужасно его грустноговида: пробовала даже петь ему; всего же чаще рассказывала ему всё, что моглазапомнить смешного. Князь всегда почти делал вид, что очень смеется, а иногда ив самом деле смеялся блестящему уму и светлому чувству, с которым она иногдарассказывала, когда увлекалась, а она увлекалась часто. Видя же смех князя,видя произведенное на него впечатление, она приходила в восторг и начиналагордиться собой. Но теперь грусть и задумчивость ее возрастали почти с каждымчасом. Мнения его о Настасье Филипповне были установлены, не то, разумеется,всё в ней показалось бы ему теперь загадочным и непонятным. Но он искренноверил, что она может еще воскреснуть. Он совершенно справедливо сказал ЕвгениюПавловичу, что искренно и вполне ее любит, и в любви его к ней заключалосьдействительно как бы влечение к какому-то жалкому и больному ребенку, котороготрудно и даже невозможно оставить на свою волю. Он не объяснял никому своихчувств к ней и даже не любил говорить об этом, если и нельзя было миноватьразговора; с самою же Настасьей Филипповной они никогда, сидя вместе, нерассуждали “о чувстве”, точно оба слово себе такое дали. В их обыкновенном,веселом и оживленном разговоре мог всякий участвовать. Дарья Алексеевнарассказывала потом, что всё это время только любовалась и радовалась, на нихглядя.

Но этот же взгляд его на душевное и умственное состояниеНастасьи Филипповны избавлял его отчасти и от многих других недоумений. Теперьэто была совершенно иная женщина, чем та, какую он знал месяца три назад. Онуже не задумывался теперь, например, почему она тогда бежала от брака с ним, сослезами, с проклятиями и упреками, а теперь настаивает сама скорее на свадьбе?“Стало быть, уж не боится, как тогда, что браком с ним составит его несчастье”,думал князь. Такая быстро возродившаяся уверенность в себе, на его взгляд, немогла быть в ней натуральною. Не из одной же ненависти к Аглае, опять-таки,могла произойти эта уверенность: Настасья Филипповна несколько глубже умелачувствовать. Не из страху же перед участью с Рогожиным? Одним словом, тут моглииметь участие и все эти причины вместе с прочим; но для него было всего яснее,что тут именно то, что он подозревает уже давно, и что бедная, больная душа невынесла. Всё это, хоть и избавляло, в своем роде, от недоумений, не могло датьему ни спокойствия, ни отдыха во всё это время. Иногда он как бы старался ни очем не думать; на брак он, кажется, и в самом деле смотрел как бы на какую-тоневажную формальность; свою собственную судьбу он слишком дешево ценил. Что жекасается до возражений, до разговоров, в роде разговора с Евгением Павловичем,то тут он решительно бы ничего не мог ответить и чувствовал себя вполненекомпетентным, а потому и удалялся от всякого разговора в этом роде.

Он, впрочем, заметил, что Настасья Филипповна слишком хорошознала и понимала, что значила для него Аглая. Она только не говорила, но онвидел ее “лицо” в то время, когда она заставала его иногда, еще в начале,собирающимся к Епанчиным. Когда выехали Епанчины, она точно просияла. Как нибыл он незаметлив и недогадлив, но его стала было беспокоить мысль, чтоНастасья Филипповна решится на какой-нибудь скандал, чтобы выжить Аглаю изПавловска. Шум и грохот по всем дачам о свадьбе был, конечно, отчасти поддержанНастасьей Филипповной для того, чтобы раздражить соперницу. Так как Епанчиныхтрудно было встретить, то Настасья Филипповна, посадив однажды в свою коляскукнязя, распорядилась проехать с ним мимо самых окон их дачи. Это было для князяужасным сюрпризом; он спохватился, по своему обыкновению, когда уже нельзя былопоправить дела, и когда коляска уже проезжала мимо самых окон. Он не сказалничего, но после этого был два дня сряду болен; Настасья Филипповна уже неповторяла более опыта. В последние дни пред свадьбой она сильно сталазадумываться; она кончала всегда тем, что побеждала свою грусть и становиласьопять весела, но как-то тише, не так шумно, не так счастливо весела, какпрежде, еще так недавно. Князь удвоил свое внимание. Любопытно было ему, чтоона никогда не заговаривала с ним о Рогожине. Только раз, дней за пять досвадьбы, к нему вдруг прислали от Дарьи Алексеевны, чтоб он шел не медля,потому что с Настасьей Филипповной очень дурно. Он нашел ее в состоянии,похожем на совершенное помешательство: она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожинспрятан в саду, у них же в доме, что она его сейчас видела, что он ее убьетночью… зарежет! Целый день она не могла успокоиться. Но в тот же вечер, когдакнязь на минуту зашел к Ипполиту, капитанша, только что возвратившаяся изгорода, куда ездила по каким-то своим делишкам, рассказала, что к ней вПетербурге заходил сегодня на квартиру Рогожин и расспрашивал о Павловске. Навопрос князя: когда именно заходил Рогожин, капитанша назвала почти тот самыйчас, в который видела будто бы его сегодня, в своем саду, Настасья Филипповна.Дело объяснялось простым миражем; Настасья Филипповна сама ходила к капитаншеподробнее справиться и была чрезвычайно утешена.