способен мудрый разум философа). Также мы от рождения способны правильно мыслить, ведь разум и существует для этой цели (тут речь, безусловно, идет о достойных благородных эллинах, а не всех людях вообще). Возможность ошибиться подстерегает нас лишь на этапе создания понятий и оперирования с ними, поэтому Аристотель и создал логику — инструмент для точной работы с понятиями. Все другие этапы психической познавательной деятельности считались не нуждающимися в дополнительных инструментах и даже в особом изучении — с ними всё и так было в порядке. Данная точка зрения, подкрепленная фундаментальными книгами «Органона» дорого обошлась Западу, сковав его интеллектуальное развитие по всем остальным направлениям. Логику, как основное средство познания, стали использовать практически везде, даже там, где она, как мы теперь понимаем, абсолютно непригодна.

При таком подходе действительно не нужно ставить специальные эксперименты для изучения движения брошенных тел, но достаточно просто узнать, что об этом говорили умные люди, а затем и самому понаблюдать, как летят и падают камни. Вся остальная информация о динамике движения может быть получена путем строгой логики, если, конечно, удастся выбрать верные основания для рассуждений. Поскольку спекулятивная механика Аристотеля получилась внутренне непротиворечивой (это не совсем так, хотя трудно сказать, насколько верно мы понимаем отдельные отрывки), то другого критерия истинности не требовалось. С другой стороны, там, где приходилось говорить о вещах, неизвестных из бытовых наблюдений (например, о внутреннем устройстве организма каракатицы или о развитии куриного эмбриона в яйце), Аристотель ставил эксперименты (его мастерство анатома поражает) и тщательно фиксировал увиденное. Однако затем, накопив достаточное количество исходных фактов, он начинал в буквальном смысле фантазировать и играть словами, пытаясь объяснять вещи, которых совершенно не понимал. Мнимая логическая стройность добавляла убедительности и внушала уважение, но реальных новых истин давала немного.

Сложно сказать, насколько натурфилософский метод Аристотеля хорош (он удручающе плох), но в естественнонаучном смысле он, безусловно, все же лучше платоновского. К сожалению, перипатетики очень быстро утратили умение выбирать подходящее начало рассуждения, и чаще всего либо вообще не понимали этого момента (в сохранившихся текстах Аристотель нигде не уделяет внимания данному вопросу), либо имели о нем крайне смутные представления. Очень быстро в метод Аристотеля ввели чёткий и всем понятный платонический прием — всегда идти от самого верха вниз; а еще позже силлогическая логика превратилась во вспомогательный инструмент, служащий введением в философию Платона (в том виде, как ее поняли и развили его последователи). Также от Аристотеля был взят удобный набор первооснов и вспомогательный фактологический материал. Дедуктивное геометрическое мышление оказалось намного проще, а в условиях отсутствия проверки практикой было почти неважно к каким конкретным выводам приходили философы.

В результате «правильный» (или скорее канонический) способ познания мира стал заключаться в том, чтобы представлять бытие в виде сложной иерархической структуры, подчиняющей себе все наблюдаемое разнообразие чувственных объектов. Имелась серьезная проблема — как определить, где именно заканчивается лестница идеальных понятий и начинается реальность, поскольку заниматься систематизацией можно бесконечно (по крайней мере, в воображении). В реальности чаще всего выбиралось простейшее решение: самым нижним рангом назначался индивид, сверху мыслилось Единое, и между этими двумя звеньями фиксировалась цепь бытия. Так, в виде упорядоченного набора суждений понималась всякое познание, которое может приводить к истине. Все возможные ответы заведомо могут быть получены внутри этой системы вложенных идей, и необходимо лишь собрать из отдельных элементов верную последовательность доказательств от первооснов до искомого. Возможность существования нескольких различных решений одной задачи отвергалась, рассмотрение проблемы с различных позиций считалось ошибкой. Отрицалось и то, что сложность познания различных предметов может оказаться различной (имеется ввиду не техническая сложность доказательства ввиду его длинны, а принципиальная трудность рассуждения о некоторых вещах). По крайней мере, такой взгляд оказался наиболее распространенным среди тех, кто занимался интеллектуальной деятельностью.

Всё это чрезвычайно много говорит о том, как думающие люди той эпохи воспринимали окружающую их действительность: они предпочитали рассуждать вовсе не о ней, но о неких иных (лучших, идеальных) слоях реальности, поскольку действительность их не устраивала, но как-либо изменить ее они не могли. Античная мысль выдыхалась вместе с античностью.

Судьба Аристотелева корпуса

Серьезной проблемой эллинистических, а затем и христианских мыслителей являлось еще и то, что они пытались возвести блистательную интеллектуальную конструкцию на очень слабом фундаменте. Грандиозные философские системы Платона и Аристотеля производили столь сильное впечатление, что заведомо полагались достойными тщательного изучения. Из старых текстов пытались извлечь существенно больше, чем туда вложили авторы. Выше мы уже говорили, что используемые, например, Аристотелем термины и понятия вовсе не имели «философского» оттенка, но брались прямо из разговорного языка («материя» — «строевой лес», «сущность» — «чтойность», «монархия» — «единовластие», «качество» — «какое», «энергия» — «действие») и зачастую понимались метафорически, хотя иногда, наоборот, буквально.

Далее, необходимо помнить, что Платон и Аристотель, вероятно, все же не считали свои тексты основополагающими и фундаментальными, но понимали их как простое изложение своей точки зрения или же представление одной из возможных позиций. Об этом есть даже прямые указания, которые попросту игнорировались почти всеми последователями.

И, наконец, самое важное пояснение: древнегреческие философы вовсе не занимались тем, что позже многие века будут считать философией — они не пытались написать всеобъемлющий и непротиворечивый корпус трудов, исполненный непреложной евклидовой строгости (хотя и поспособствовали ее утверждению как эталона). Последователи древних мыслителей зачастую вообще плохо понимали, что именно те говорили, и что при этом имели в виду. Из-за этого новые авторы не занимались созданием оригинальных идей, но пытались воссоздать и прокомментировать чужие «великие» мысли, хотя начать с нуля, пожалуй, было бы куда целесообразнее. Другое дело, что оказавшись от старого фундамента, потребовалось бы создавать новый, а к этому не располагала ни обстановка, ни политические условия. Первые философы почти не имели предшественников и спорили со своими современниками, тогда как у новых уже имелся целый список авторитетов (тех самых старых философов), от влияния которых нельзя было просто отмахнуться. Любой желающий приобщиться к сокровищнице человеческих знаний без всяких сомнений принимался за изучение трудов своих предшественников. Предки определенно были не глупее нас (на то они и предки), а кроме размышлений для познания истины ничего и не требуется, поэтому, разумеется, следует ознакомиться с тем, что уже написали древние. С этим чаще всего имелись серьезные проблемы. И дело тут заключалось не только в том, что любой текст существовал лишь в нескольких рукописных экземплярах, библиотек было немного, и доступ туда давался не каждому. Многие даже хорошо известные сочинения было вообще невозможно достать,