class="p1">– Ага, – кивает Хорс, – можешь не рассказывать.

– А вы за мной не успеваете? – глянув на Ротора, спрашиваю я.

– Успеваем, – промямлил он.

– Вот и всё! – буркнул я, чувствуя, что не могу долго на него смотреть. Бесит он меня одним своим видом. – Идёмте, – сказал я и отвернулся от них.

Два года мне потребовалось, чтобы понять… Понять, что Гротол был единственным близким человеком в этой треклятой деревне. Как сейчас помню. И разговор с матерью помню, почему-то такие события не забываются, не выходят из головы. Они остаются занозой и сидят, пустив корни, и не вытащить их никак, сколько ни старайся, только отвратительно свербеть будут, если ковырять начнёшь.

Я подошёл к дому и просто встал напротив него. Стою и смотрю на покосившееся крыльцо, на заросший сорняками двор, на всю свою жизнь смотрю. Что-то держит меня здесь, на улице. Не хочу заходить внутрь, как и не хочу уходить. Вообще ничего не хочу, совсем, просто двигаюсь по привычке, не больше, не меньше.

Моргнул, а уже стою возле крыльца, опираясь на перила. Дыхание схватывает от чего кажется, что на меня надели курту из стали. Собрав последние силы, я всё же выпрямился и, чувствуя, что вот-вот упаду, направился к двери, возле которой и рухнул на колено, но быстро оправился и поднялся. Теперь я стою с закрытыми глазами, держась за ручку.

Наконец я провернул её и ввалился в дом. Не помню, как я повесил дробовик и как оказался на кухне. Я просто сидел и смотрел на мною наполненный стакан с водой. Смотрю на него, смотрю, а взгляд где-то там, в лесу, в том моменте. Плывёт стакан, плывёт всё, что меня окружает и что находится в памяти. Вместе с тем силы медленно покидают меня.

– Ну наконец-то! – послышался скрипучий голос матери, – наконец-то! – повторила она. – Не поняла, а где, – слышу, как она входит в кухню, – где?

Я поднял на неё плавающий взгляд, но ничего не ответил.

– Где птица там, или макака какая? – скрипит она. – Где хоть что-то? Ты что, с пустыми руками вернулся?

Я продолжаю молчать. Её слова вернули меня в реальность и заполнили пустоту злостью, из-за чего я со всей силы рукой сжимаю стакан. Ничего не хочу ей отвечать, ничего.

– Что мы жрать будем, а? – продолжает она. – Что жрать будем?!

– Найдём! – буркнул я и отвернулся.

– Найдём! – передразнивает она. – Так ищи! Ищи, что уселся? Всё! Некому больше, или ты за год не привык? Всё-ё-ё-ё! Ты обязан кормить семью, ты!

– Какую семью? Тебя что ли? – Я испытующе смотрю на неё.

– Меня! – выпалила она. – А что ты вылупился? Батя твой кормил нас! И тебя, и брата твоего, я вас родила, вырастила…

– Да не дорастила одного… – едва слышно буркнул я.

– Что ты сказал? – она нависла надо мной. – Что ты сказал, я спрашиваю!

– Что услышала – то и сказал, – рявкнул я, за что сразу отхватил по морде. Это окончательно вернуло меня в чувства.

– Ты теперь кормилец, понял?! – она брызжет слюной. – Единственный кормилец! Так что ружьё в охапку и вперёд, еду нам добывать! Вон, возьми с собой этого… как его…

Я посмотрел на неё, и что-то резко пронзило грудь. Будто напоролся на нечто очень-очень острое, с зубцами, кривое и ржавое. Так хочется встать да закричать, закричать о том, что «этот как его» больше никогда не будет со мной ходить, он вообще больше не будет ходить. Он вообще больше… его вообще больше нет. Злость копошится там, съедает изнутри, сейчас как сорвусь, выскажу… сорвусь, да толку?

– Ружьё в руки и вперёд! – она дёргает меня за плечо.

– Это дробовик… – всё, что я смог сказать. – …Никуда я не пойду.

– Что значит не пойдёшь?! – возмутилась мать. – Встал и пошёл!

И я действительно встал и пошёл. Только не обратно в лес да в горы, а в комнату, зашёл и заперся там. Мне настолько дурно, что даже спорить с ней не хочу. И раньше не получалось, а сейчас совсем без шансов. Вечно, что и делаем, так ссоримся, если не ссоримся, то и не пересекаемся вовсе. Что ни дело – то у нас ссора. Рухни оно всё со скалы!

Лёг на кровать и закрыл глаза. Мать что-то ещё пробубнила там под дверью, что-то про коренья, соседей и долги да свалила. И пускай. Мне всё равно есть не хочется, ничего не хочу, разве что поспать как следует. И не важно, что сейчас только середина дня, совсем плевать. Сон всё не приходит, силы тоже, застрял я где-то между и болтаюсь, как шишка на сосне.

Сколько ни пытался понять почему мать была такой чёрствой, так и не понял. Не все такими были, как она, даже отец и тот, какой бы ни был суровый, был человеком, что-то чувствовал, а она… Нет, ничего не чувствовала, жила себе, как велит инстинкт и всё тут. Некоторые животные, которых мне довелось видеть и то живут добрее и благодатней, чем она. Ха, в животном может быть больше людского, чем в человеке! Вот же ирония…

Ночь, а сна нет. Мне сегодня исполнилось девятнадцать, совершеннолетие, а всё, что я получил от матери – втык за то, что с охоты принёс повреждённую шкуру. Не продастся, говорит. У отца как-то продавалось, а у неё не продастся… Да, отец, интересно, что же с ним стало после…? А с братцем моим мелким, Валиксом? С Гротолом в конце концов что? Его родители рассказали, что после смерти человек попадает в другой мир, если человек хорошим был – то в лучший, если нет – в такой же или ещё хуже… Да куда уж там хуже? И откуда им только об этом знать?

Эх… а они добрые люди, по крайней мере скорбят о потере, а моя что? Только озлобилась, клыки выпустила да вперёд, ещё пуще прежнего за жизнь цепляться, и плевать она на всех хотела. Хотя, когда ей было не плевать? Эти мысли окончательно прогнали всякие намёки на сон, и я стал думать. Думал-думал об этом, да ответа не находил. Зато понял другое: не нужен ей никто, и никогда не был нужен. Ей жизнь своя дорога, а остальные так… способ её сохранить.

Нет, я так больше не хочу. Сердце резко заколотилось, а в голове заиграла идея. Мне уже 19, я совершеннолетний, а значит от неё больше не завишу. Стук в груди усиливается. Уйди, уйди, говорит внутренний голос. Здесь нечего делать, лишь ждать