Женя сказал, что Алла создала проект резиденции – неужели все это рождалось в ее блондинистой голове?

Или я ничего не понимала в красоте и искусстве, или у Аллы представление об эстетике было слишком своеобразным, но, шагая по тропе под нависающими надо мной статуями, упавшими друг на друга и остолбеневшими так – кто без головы, кто без руки, кто с половиной туловища, – я постоянно прикасалась к себе: а на месте ли все мои части тела?

Если бы сейчас не стояла середина дня, я бы засунула свою смелость под обложки всех прочитанных детективов и, накрывшись с головой, спряталась бы в безопасной горке одеял.

– Снова паутина. – Несмотря на выстриженные газоны, пихты, равнявшиеся лазерными указками, и симметричные розарии, никто не удосужился убрать со статуй паутину.

Обхватив себя за плечи, я скорее засеменила к распахнутой двери ангара, надеясь увидеть лошадей. Ну или единорогов. Я бы уже ничему не удивилась, но вместо живого передо мной предстало лишь сплошное мертвое – nature morte[2].

– Картинная галерея, – осматривалась я.

Слева и справа возвышались ровные белые стены метров двадцать в высоту, освещенные не свечными люстрами, а энергосберегающими лампами. Пахло краской и чем-то горьким, сильно знакомым.

– Герань… – выдохнула я, – конечно, так пахнет герань. Как у нас дома с каждого подоконника.

Этот запах я ни с чем не перепутаю. Так пахло в нашей квартире последние восемь лет, с тех пор как мы переехали в Нижний Новгород из Солнечногорска. Так пахли волосы и руки мамы. Прозрачная кружка отца и его отлучки по вечерам. Так пахли истерики, тяпки, еноты и бредовая болтовня.

Так пахли и картины Воронцовой. Видимо, этот готовящийся вернисаж она так торопилась обсудить сегодня с Яной.

Некоторые полотна в галереи возвышались до крыши на двадцать метров. Средними считались трехметровые, но были и крошки, не больше стрекозьего крыла.

– Одной только краски на миллионы угрохали… – уткнулась я носом в разноцветные волны, дыбящиеся с прямоугольников рам.

Я плохо разбиралась в искусстве. Могла сказать только, что картины передо мной были яркими – очень пестрыми. Их было много – очень. И они совсем не выглядели классикой, скорее очумелой импрессией, где важны цвет и динамика.

Например, ту, что возвышалась прямо передо мной, написали примерно так: положили полотно на пол, вылили по углам три литра масляной краски желтого, красного, зеленого и белого цвета, а дальше перемешали валиком, метлой или вантузом.

– Моя мама справилась бы тяпкой.

Чтобы рассмотреть изображенный рисунок, пришлось отойти. Маневр сработал. Наконец-то я увидела то, что изобразила на картине художница.

– Дед Мороз? Серьезно?

Точнее, их было два. Они стояли лицами друг к другу зеркальным отражением с перевернутыми створками озлобленных ртов. Ускорив шаг, я побежала между проходов. Сворачивала произвольно то в одну сторону, то в другую, но везде видела одно и то же.

– Почему?.. Почему тут все нарисовано по два?

Моя мама не переваривает цифру «два», а Воронцова навешала парных рисунков по всей галерее. И что, у них не нашлось другого ароматизатора воздуха, кроме как с запахом герани?

Мои вопросы копились, как и желание побыстрее поговорить с Владиславой Сергеевной.

Пустая стена, о которую я облокотилась, чтобы отдышаться, на самом деле оказалась покрыта микрокартинами три на три сантиметра.

– Их что, волоском писали? – рассматривала я сюжеты, уже не удивляясь, что все по два, и читала вслух названия: хлеб (на картине два ломтика хлеба), кукла (пупсы, как в зеркале, повернутые друг к другу), руки (сложенные молебенно) и десятки других двоек.

Еще немного – и я уткнусь носом в плинтусы, чтобы прочитать названия из положения «планка».

– Впечатляют? – услышала я женский голос и поднялась на ноги, сделав кувырок. – Картины. Они впечатляют, не так ли? – повторила девушка в красном галстуке и черной рубашке, та самая, которую я мельком заметила за занавеской. – Эта коллекция Владиславы Сергеевны называется «Пара». Каждое изображение задвоено.

Если в Каземат Аллы и Макса был доступ только у двоих, то передо мной была Яна – ассистентка семьи.

Она вышагивала вдоль стены на высоченных тонких шпильках красного цвета. Ее руки были небрежно опущены в карманы черных строгих брюк, заканчивающихся на щиколотках. Вьющиеся светлые волосы, небрежно уложенные набок, касались ее плеча, затянутого тугой черной рубашкой. На глазах очки в стальной оправе и яркая помада на губах.

Яна была похожа на модель, шагающую по подиуму. Присев рядом со мной на корточки, она ласково улыбнулась и представилась лично:

– Меня зовут Яна. Прости, что напугала возле окна. Не хотела пересекаться с Евгением. В последнее время он игнорирует мои просьбы. Уже дважды не привез заказ Максима Сергеевича вовремя, а жаловаться я на него не хочу. Все-таки коллеги, – улыбнулась она.

Я отряхнула джинсы, хотя полы галереи были чище, чем мой обеденный стол в Нижнем, с которого я ленилась стряхивать крошки.

– Мы готовим вернисаж с возможностью продать полотна, – поднялась с корточек Яна. – Эти картины… прекрасны. Коллекционеры покупают их за огромные деньги.

– А почему все по два? – спросила я. – И Дед Мороз?

– Видение художницы, – пожала Яна плечами, – и название серии «Пара», поэтому все по два. Вам какая работа понравилась?

– Можно на ты? – предложила я, и Яна бодро кивнула. – Не знаю… я не люблю двойки. Плохие ассоциации, наверное, но это… семейная ерунда, не хочу грузить.

– Тогда, – воодушевилась Яна, – поговорим про ужин! Я искала тебя, чтобы уточнить, есть ли предпочтения по кухне. Аллергии, пищевые пристрастия, иные ограничения?

– Пристрастия? Типа люблю ли я окрошку на квасе и селедку под шубой?

– Скорее, – занесла Яна стилус над экраном планшетки, готовая записывать, – не случится ли у тебя анафилактического шока от меда, орехов, шоколада, манго, рыбы или вдыхаемых пыльцовых плюс пылевых аллергенов?

– Пылевых? Яна, я обожаю пыль. Она лежит, и я полежу! – хмыкнула я под нос. – Так я всегда папе отвечаю, когда он просит убраться в комнате. И ужин… ничего не нужно, правда. Я не привыкла к еде, которую не вижу, как готовят.

– Записано, – потянулась Яна к телефону, – тогда открытая кухня? Чтобы готовили при тебе? Прислать список ресторанов и блюд на согласование?

– Нет… Погоди, не надо ничего записывать и согласовывать! Поем что дадут.

– Отлично, тогда оставляем первоначальный вариант, – с облегчением выдохнула Яна, радуясь, что не придется переделывать из-за меня брони. – Я пришлю свой номер, Кира. На связи двадцать четыре дробь семь. Пишите или звоните по любому поводу, идет? Ну я побегу. Приятного вечера!

Я вышла из галереи Воронцовой-старшей, держа курс к оранжерее Воронцовой-младшей. Приблизившись, рассматривала конструкцию