оттого, что ему пришлось показывать «этому родичу немцев», как он выражался, движущиеся мишени и другие нововведения своего полигона. На следующий день настроение его немного поднялось – он объяснил, что первыми угощать гостя обедом будут в отряде конной артиллерии, знаменитом своими выпивохами. Мы с приятелем-кадетом решили посмотреть на это представление и спрятались в кустах возле офицерской столовой. Норвежский офицер в форме прибыл вовремя, осмотрел лошадей, которых ординарцы держали для него под седлом, в готовности, и вошел в здание столовой. Обед затянулся, из распахнутого окна до нас доносились громкие тосты, выкрики, затем пение. Наконец к крыльцу было приказано подать коляску, и несколько ординарцев вынесли к ней норвежца. Двое русских офицеров проводили его до железнодорожной станции и уложили как можно удобнее, но по-прежнему мертвецки пьяного в забронированное купе поезда в Санкт-Петербург.

Через несколько недель процедура повторилась, на этот раз с одним из помощников германского военного атташе. Похоже, его начальство прослышало о том приеме, который был оказан в лагере норвежцу, и прислало самого сильного своего питуха. Надо сказать, ему удалось после обеда выйти из столовой и сесть в седло, чего не в силах было уже сделать большинство принимавших его офицеров. Те, кто смог, уехали смотреть артиллерийские стрельбы, но, как радостно рассказывал нам на следующий день капитан Новогребельский, немецкий офицер, как ни старался, не сумел поднять к глазам свой полевой бинокль.

Особенно теплым было отношение к офицерам дружественных стран – болгарам, французам и сербам. Тот же капитан Новогребельский сделал нам с приятелем особое одолжение. Вместе с двумя болгарскими офицерами нам разрешили забраться в крошечное сооружение из армированного бетона и бронированной стали, помещенное среди артиллерийских мишеней. Мы отправились туда задолго до времени начала стрельбы и, добравшись, отослали лошадей и ординарцев назад. В стене этого бункера со стороны, противоположной ведущим огонь батареям, была длинная горизонтальная щель, и через нее можно было видеть мишени. До некоторых из них от бункера было всего несколько футов. В тот день предполагалось стрелять не бронебойными снарядами, а только противопехотной шрапнелью – снарядами из тех, что заполняются круглыми свинцовыми пулями; почва на полигоне была песчаной и рикошет осколков или пуль нам не угрожал. Тем не менее при необходимости щель можно было закрыть бронированной плитой с перископами.

Представьте себе впечатления тринадцатилетнего мальчишки. Над головой взрывалась шрапнель, мимо свистели пули; слышно и видно было, как повсюду вокруг нас в песок и в мишени били пули. Не менее интересным оказалось и время, проведенное с болгарами. Их форма была очень похожа на форму русской армии. Два славянских языка настолько похожи, что мы вскоре обнаружили, что можем понимать друг друга. Так мы и разговаривали – мы по-русски, они по-болгарски.

К русской армии была прикреплена в порядке обмена большая группа французских офицеров. Один из них, капитан Лавернье, не снимая французской военной формы, прошел полный курс Офицерского артиллерийского училища. Он был прикреплен к группе, которой руководил мой отец, и был частым гостем в нашем доме. Я помню также, как мои родители принимали у себя его командира, полковника Нолле. Я до сих пор храню маленький золотой брелок, который преподнесли отцу его офицеры по окончании курса. Он весь покрыт русскими кириллическими инициалами; но есть там и буквы латинского алфавита: «G. L.» – инициалы Лавернье.

Отец вернулся из своей балканской командировки горячим поклонником сербской армии и народа. Он приобрел там много друзей и в ответ на испытанное гостеприимство принимал в нашем царскосельском доме многих сербов, приезжавших в Санкт-Петербург. Среди них было, конечно, много сербских офицеров-артиллеристов, но я помню, например, и седовласого Спалайковича – выдающегося сербского дипломата.

Я сохранил сербскую королевскую награду, которой тогда был удостоен отец, – орден Св. Саввы третьего класса. Мне понравилась надпись на нем на церковнославянском, который равно понятен и сербам, и русским: «Трудом своим все приобретете».

Канун мировой войны

Лет примерно с десяти меня сажали за стол вместе со взрослыми, даже если в доме были гости – с условием, что меня будет не видно и не слышно. Выполнять это условие мне было совсем нетрудно – ведь я мог при этом слушать интереснейшие разговоры! Мама установила и строго соблюдала правило, по которому на вечеринке о профессиональных артиллерийских делах можно было говорить не больше десяти минут; но можно было без ограничений обсуждать международные дела, военную и общую историю – ее и саму все это очень интересовало.

Балканские войны 1912–1913 гг. в каком-то смысле стали предварительным раундом Первой мировой войны. Немцы в своем яростном стремлении возобновить традиционный Drang nach Osten – марш на восток – очень рассчитывали на помощь Турции. Реорганизацией турецкой армии занималась германская военная миссия под началом генерала Лимана фон Сандерса, который позже стал турецким фельдмаршалом и получил титул паши. Одного его присутствия, по мнению некоторых немцев (я сужу по своим преподавателям немецкого), было достаточно, чтобы гарантировать поражение славяно-греческой коалиции, армии которой получали помощь от Франции и России.

Сокрушительное поражение турок и освобождение от турецкого ярма последних областей Европы, населенных славянами и православными христианами, оказало сильное сдерживающее влияние на стремление Берлина и Вены на восток.

Кроме того, Австро-Венгрию очень тревожило то действие, которое могло оказать укрепление Сербии на ее собственных подданных-славян, особенно на чехов, которые с трудом переносили правление немцев и венгров – двух доминирующих национальностей империи Габсбургов. Милитаристская пресса Австро-Венгрии призывала к решительному контрнаступлению, разгрому и завоеванию Сербии и расчленению России. Считалось, что эти страны – вдохновители славянских волнений в империи Габсбургов. Все это пересказывали санкт-петербургские газеты, которые мы получали. В Австрии открыто обсуждали, на сколько частей следует разделить Россию – восемь, двенадцать или, может быть, пятьдесят.

В этой связи в Вене вновь оживилась кампания, начавшаяся там же где-то в 1890-х годах. Суть ее состояла в разжигании антирусских настроений среди украинцев австрийской провинции Галиция (из общего числа украинцев более 90 процентов жили в России и меньше 10 процентов – в Галиции; см. карту Е). Создавая во Львове (Лемберге) украинский университет и предпринимая другие подобные меры, австро-венгерское правительство стремилось превратить украинскую ветвь русского народа в отдельный «угнетенный» народ, а затем посеять семена сепаратизма и в самой России. Эта кампания имела успех только среди тех украинцев Галиции, кто либо непосредственно принял католическую веру, либо, сохраняя внешние обряды Восточной церкви, признал главенство Папы – последняя группа называлась «униатами».

Однако значительная часть населения Восточной Галиции и прилегающих к ней горных районов Венгрии не