которого я крайне люблю и уважаю. Он из числа тех людей, коих большею частью называют чудаками, и это поделом: они всегда пекутся только о благе и добре чужом, а сами вечно ни при чём; кричат и надрываются, коли честный человек, который взял место для того, чтобы оно его кормило, – коли этот честный человек, из скудного жалованья своего, высиживает небольшие векселишки да кой-какие каменные домишки; приятель мой человек, который, не взирая ни на чин, ни на место, ни на звание, кричит вслух, по улицам и на базаре, что такой-то вор, а такой-то плут, а такой-то мошенник; оно иному, знаете, и неприятно. Он вообще всё делает по-своему; люди ездят по линии, по большой битой дороге, да водят за собою целый поезд конвойных; а он всю степь насквозь, вдоль и поперёк, прошёл один, припевая: “А и первый мой товарищ мой добрый конь, а другой мой товарищ калена стрела…” Он много занимается, читает, особенно путешествия, любит сам быть вечно в разгоне; чем дальше и глубже в новую и не известную ему страну, тем лучше. Он выучился азиатским языкам, знается и братается со всеми нехристями, так что мы его зовём татарином, хотя и мусульмане иногда ещё его бранят кяфыром[141], Я слышал сам, как русские называют его поляком, и слышал, как поляки честили его москалём. Как тут быть? Чему верить, чего держаться? Я полагаю, что он должен быть – как бишь земля, где эти люди родятся?»[142].

Описал Виткевича польский писатель и поэт Максимилиан Ятовт (тоже побывавший в солдатах), печатавшийся под псевдонимом Якуб Гордон:

«Поистине, история Оренбургского корпуса богата достойными восхищения деяниями земляков наших. Без сомнения, одним из самых известных был Виткевич. Сосланный в Оренбург юноша из состоятельной семьи… с вдохновением отдался изучению татарского языка и в итоге своих трудов сделал из себя настоящего татарина, как по владению языком, так и по знанию Корана. Власти, использовавшие большие способности молодого человека, доверяли ему разные задания, связанные с поездками в соседние восточные племена. Виткевич добивался все больших успехов, особенно с назначением Перовского, любимцем которого он стал. В итоге ему было предоставлено широкое поле деятельности. Наголо обритый, в татарском халате, верхом на верблюде, он носился по степи с караванами бухарцев, составлял карты, исследовал места проживания независимых киргизов, рисовал портреты их вождей, и, глядя в книгу Великого пророка, разъяснял им ее содержание»[143].

Десять лет прошло с тех пор, как гимназист, мечтавший о свободе Польши, бросил вызов властям. Десять суровых лет, наполненных нелегкими испытаниями. Теперь Польша отдалилась, а вблизи находилась дикая степь, дарившая ощущение свободы и независимости. Если для этого нужно было выглядеть казахом или киргизом-кочевником, вести себя, как вели они, что ж, он так и поступал и не тяготился этой ролью. Его прозвали татарином? Ладно, он этим даже гордился.

Но порой в адрес Виткевича кое-кто из товарищей-поляков бросал обидное слово «москаль». Не исключено, что одним из них был Сузин, о котором оставил нелестную характеристику Бух: «косный в своих крайних убеждениях… враждовал со всем, что было русское»[144].

Имелось в виду, что служить российскому государству можно только по необходимости, вынужденно, по-настоящему не проникаясь его интересами, а когда поляк делал это по-иному, то становился предателем и превращался в «москаля». Но Виткевич не видел ничего зазорного в том, чтобы быть русским офицером, который несет полную опасностей службу в дальнем приграничье. Вот что теперь наполняло смыслом его жизнь, вот ради чего он теперь жил. Наверняка не забывал о своей родине, но ему делалось все яснее, что в борьбе за ее освобождение он уже участия принимать не станет. Наступала другая жизнь, с другими правилами и задачами.

В 1834 году Перовский назначил Яна своим личным адъютантом. Губернатор не просто к нему благоволил, но опекал, испытывая к молодому поляку почти отеческие чувства. Между ними возникли своего рода дружеские отношения, конечно, с поправкой на возраст и социальное положение. Это придавало Яну дополнительный вес в оренбургском обществе.

Его приглашали в лучшие дома, без него не обходились светские рауты, перед ним открывались многообещающие горизонты. Но был ли он счастлив? На этот вопрос нельзя ответить однозначно. Переменив ценой огромных усилий свою участь, он должен был испытывать огромное удовлетворение, считать себя победителем в поединке с властью. Или все-таки победила она, сделав его своим верным слугой? Возможно, его точили сомнения, которые наряду с психологическими травмами прошлого усиливали присущие ему замкнутость и чувство одиночества.

Это не могло не сказаться на отношениях с друзьями.

Если прежде Виткевич делил квартиру с Заном, то теперь средства позволили арендовать собственное жилище. Жил один, с собакой по кличке «Арджент». Из письма Зана от u сентября 1834 года: «Батыр пользуется уважением и любовью, он – предмет всеобщей зависти и обожания. Арджент, который, бывает, бросается на каждого, охраняет его дом. Это единственное, что не позволяет мне навещать его чаще, чем я хотел бы, тем более что он, случается, надолго уезжает вглубь Азии. Ко мне он относится внимательно и хорошо»[145].

Сказано с симпатией, но чувствуются в этих словах смутные признаки какого-то отчуждения, ревности, что ли… Иначе зачем было писать о «зависти» и так настойчиво подчеркивать, что Виткевич относится к Зану «внимательно и хорошо»? Будто он самого себя в этом убеждал. Будто речь шла о «большом человеке», который мог одарить своим расположением, а мог и лишить его.

Виткевич действительно стал влиятельной персоной, при необходимости к нему обращались за помощью. «Батыр здоровый телом и духом, является доброй опорой для нас, страждущих» (письмо Зана от 21 марта)[146]. С одной стороны, «здоровый телом и духом» Батыр, с другой – «мы, страждущие».

Напрашивается вывод об определенном отчуждении Виткевича от друзей. Оно не приводило, да, наверное, и не могло привести к разрыву, но, бесспорно, отдаляло от них Яна. Вечерами он по-прежнему чаевничал с Заном, Ходкевичем и Сузиным, но случалось это все реже[147].

Виткевич стал единственным из «черных братьев» и ссыльных поляков, кто в то время не просто получил офицерский чин, но выдвинулся как разведчик, почувствовав в этом свое признание, да еще высоко вознесся в оренбургской военной и социальной иерархии. Остальные довольствовались скромными и спокойными «штабными» должностями, трудились в гуманитарной и научной областях. Однажды Виткевич, находясь в походе вместе с Заном, не сумел скрыть своего раздражения обилием инструментов, использовавшихся заведующим музеем для сбора образцов минералов и местной флоры: склянок, мотков