здесь еду. Другую, разнообразную. С этим будет интересно тренироваться.

– Ты зарабатываешь на этом?

– Нет.

– Почему?

Всем было известно, что развитый и направленный в верное русло талант приносит максимум денег, но свой я культивировать не хотела.

– Не хочу чувствовать себя унитазом, в который справляют нужду.

– Это ощущается так плохо?

– Хуже, чем ты можешь себе представить.

Эггерт слушал внимательно. Даже очень внимательно, я бы сказала, имел к этой теме какой-то особый, как мне показалось, интерес.

– Может, со временем ты научилась бы, помогая, не принимать на себя чужое?

– Воровать проще. Не болеешь после этого сутками.

– А нормальную работу ты найти не пыталась?

Мне не нравилось русло, в которое свернул разговор. Я пыталась. Но всегда ощущала себя униженной, оттого что мне, вместо настоящего хорошего таланта, выдали лопату, которой я должна была разгребать чужой навоз. И хотелось взять у мира что-то просто так, чтобы компенсировать несправедливость. Воровство: простые деньги, ценные предметы, украденные артефакты – позволяли ощутить именно его, подобие справедливости. Что-то забрали у тебя, что-то забрал ты. То был единственный найденный мной способ обрести душевное равновесие.

– А твой талант? Какой он?

Проще было переключить тему, чем отвечать на заданный вопрос. Пью хмыкнул, покачал головой: мол, хитрая ты. Но ответил, потому что обещал.

– Мои руки расслабляют.

Я даже отложила вилку от удивления, взглянула на сидящего напротив с лукавым восхищением.

– Что, правда, что ли?

– Не заметила?

Я заметила, да. Правда, списала это на «химию», которая иногда возникает между мужчиной и женщиной. А оно, оказывается, сложнее. И занимательнее. Стало весело.

– Какой чудесный талант. С таким легко завоевывать дам…

«Штабелями их можно укладывать».

– Или вести допросы, – прозвучало глухо.

– Почему допросы?

– Потому что если сначала расслабить человека, а после его ударить, то боль будет десятикратной.

Я замерла. Мой мозг все еще раскручивал тему «уложенных штабелями женщин», собирался занырнуть в смакование деталей, потому слова Пью неожиданно внесли диссонанс. Причем тут вообще допросы?

Каша остывала, я смотрела на неё, забыв про голод.

– Ты ведь это несерьезно сейчас? – странно, но мне показалось, что на секунду совершенно случайно стал виден край стального слоя Эггерта, что-то его глубинное. Из прошлой жизни. – Только не говори, что это правда.

– Я не буду говорить, что это «правда».

«А также не буду говорить, что это неправда. Я вообще дальше об этом распространяться не намерен», – прозвучало неслышно.

Экхе. Я озадаченно тряхнула головой, неспособная сообразить, что за отступление это сейчас было, а мой мозг уже вернулся к теме женщин. Точнее, к таланту Пью. Расслаблять людей? Ну, конечно. Поэтому я держалась за него, как за платок-кокон, всякий раз, когда мне делалось страшно. И потому он обнимал меня ночью, вливал внутрь свое спокойствие – не знала раньше, что бывают такие таланты.

На меня теперь смотрели с насмешкой.

– Все, запретишь этой ночью себя обнимать?

– Не знаю, – веселье все ж таки просачивалось на поверхность, – ты, наверное, тот еще ловелас.

– Я говорил в баре…

– Да-да, что давно не был с женщиной, помню. Теперь особенно сложно в это поверить.

«Может, ты вообще гонорейный» – этого я не стала произносить вслух, но во взгляде Эггерта мелькнуло нечто жесткое – он понял ход моих мыслей. Не обиделся, но стал равнодушным, вернулась чертам жесткость.

А руки его сами по себе были чудесными. Я помнила это. Тогда, в такси и каждый раз, когда их касалась, когда они касались меня. Эггерт, кем бы он ни был, действительно умел расслаблять, дарить чувство покоя.

Если он обнимет меня этой ночью, я не откажусь.

(J2 ft. I.Am.Willow – Crawling (Epic Trailer Version))

Он мне нравился. Я не знала почему. Нравилось смотреть на него, наблюдать за ним, изучать выражения его лица, эмоции, потихоньку пытаться разгадать. Он по странной причине не казался мне чужим.

– Знаешь, о чем я думаю теперь?

Вокруг сделалось темнее, хорошо, что горел костер. Луна из-за изгороди этим вечером не вышла. Посвежело; мы пили чай.

– Не знаю.

– О том, что я вижу тебя и ты мне нравишься. Нравишься внешне. А ты меня видеть не можешь.

Он молчал.

– К чему ты это говоришь?

Теперь паузу сделала я. Такие душевные посиделки всегда развязывали языки путникам, меня тоже клонило поболтать, пробило на искренность.

– К тому, что, если бы прямо сейчас – не важно как, абстрактно, – ты прозрел, ты мог бы увидеть перед собой совсем не то, что ожидал.

В серых глазах появились насмешливые искорки. Казалось, прямо сейчас эти глаза смотрели прямо на меня – не насквозь, не мимо. На секунду показалось даже, что Эггерт возьмет и признается, что все это время притворялся. Невозможно, но вдруг?

– Боишься, что я бы разочаровался?

– Ну, – я отпила остывший чай, в котором плавали чаинки из кружки, – хоть ты и сказал в баре, что я красавица, на деле я могу оказаться какой угодно. Круглолицей, например, с курносым носом, тонкими губами, близко посаженными глазами…

Он давился смехом.

– У тебя отличная фантазия.

– А что? Ведь так может быть. Посмотрел на девушку и понял, что она тебе не нравится.

– А ты хочешь мне нравиться?

Удивительно серьезный, хоть и насмешливый вопрос. И загадочный задумчивый взгляд.

Я вдруг поняла, что поймалась. Спалилась чуть-чуть, раскрыла лишнего.

Наверное, я действительно хотела ему нравиться, наверное, мне было это важно, ведь однажды он меня увидит. Я пока не знала, как добьюсь этого, но я желала видеть Пью зрячим.

– Не желаю, – соврала я легко.

Не нужно ему знать лишнего.

Он не тот, кто раскрывается, и я тоже не буду.

Справлять нужду пришлось за углом, освежаться влажными салфетками. Лучше такая гигиена, чем никакой. Вернувшись, я передала салфетки Пью, вдруг тоже захочет? Он временно удалился.

Лабиринт более не пугал меня, я ощущала матрицу как часть себя, как свое продолжение. Странное чувство: вроде бы ты – и не ты. Знала, однако, что непрошеных гостей здесь более не возникнет, потому не боялась. Расстелила на земле одеяло, улеглась, подумала о том, что нужно создать выход из лабиринта. Придумать, пока есть такая возможность, что-то совершенно иное, например домик… Как в Гринхилле. Здорово будет увидеть свою мечту воплощенной до того, как смогу позволить себе ее воплощение в реальности. Успела даже порадоваться тому, что обнаружила наконец выход из растительных коридоров, как спешу вниз по холму, потому что вдали на опушке леса стоит избушка…

Эггерт вернулся.

Чтобы он безошибочно отыскал лежанку, я специально пошевелилась, пошуршала одеждой.

Пью опустился рядом. Снял обувь, затем лег.

И обнял меня.

Его руки и правда были волшебными, я ощутила это в который раз. Обнятая им, я ощущала себя как дома. Стало все равно, где рядом с ним находиться – в лабиринте, в далеких лесах, в незнакомых землях. Укрыли спокойствие, манящая безмятежность, ласковая мечтательность. И подумалось неожиданно, что ведь и правда: если меня в таком состоянии ударить, то будет не просто синяк. Надломится мой внутренний стержень – слишком сильным будет контраст, такой разломит изнутри. Зачем он об этом сказал?

– Ты позволишь? – Эггерт на секунду отнял руку, не пояснил, о чем просит, но я догадалась сама, когда ладонь аккуратно коснулась моих волос.

«Позволишь изучить тебя?»

Он хотел рассмотреть меня руками, и я сдержала шумный выдох. Хочет убедиться, что я не уродина? Значит, ему все-таки это важно?

Пальцы скользили по моим волосам. Прощупали их шелковистость, измерили длину, густоту – меня пробирали мурашки. Я любила, когда мама в детстве перебирала мои волосы. Оказывается, ощущение давно забылось, но теперь хлынуло нежностью в самую душу. Эггерт коснулся моего лица, подушечки его пальцев прошлись по лбу. Я чувствовала себя скульптурой, красивой статуей, произведением искусства, которое ощупывают не спеша. Форму