Она прекрасно играла драматические роли, театр был всегда переполнен, ей подносили цветы и подарки, за кулисами возле ее гримерной торчали поклонники. Дмитрий Николаевич не пропускал ни одного представления.

Возвращаясь как-то с приятелем ночью зимой из дворянского клуба, мы увидели, что рядом с Острой Брамой пылает пожар. Горела гостиница. Бросились туда. На улицу высыпали полураздетые жильцы, пожарные пустили в ход шланги; вскоре приехал сам губернатор и деятельно принялся руководить операцией.

Вдруг на балконе второго этажа показалась, в нижней юбке, с распущенными волосами, обезумевшая от страха, Саранчева. Дмитрий Николаевич, увидев свою пассию, растерялся, заволновался, забегал взад и вперед и, простирая к небу руки, с мольбой повторял:

– Моя несравненная, дорогая Анна Сергеевна!

Затем кинулся к пожарным:

– Лестницу, тащите лестницу!

И снова к Саранчевой:

– Дорогая моя, спускайтесь по лестнице, не бойтесь, спускайтесь…

Но та, заломив руки, продолжала кричать.

Наконец дюжий пожарный лезет наверх, хватает примадонну и тянет к себе; она упирается, боится. В конце концов ее спасают. Обрадованный губернатор целует ей руки, успокаивает и везет в другую гостиницу.

Действительный тайный советник, сенатор Любимов закончил свое земное существование в Париже перед приходом немцев, и закончил его в тяжелых страданиях.

Одно время он пытался что-то делать, открыл даже клуб с бриджем и лото; кажется, прогорел. Затем начал постепенно увядать, терять память. Дмитрий Николаевич великолепно помнил события своей прошлой жизни, мастерски рассказывал о них, но совершенно забывал обо всем, что было несколько минут назад.

– Милочка, ты дашь мне что-нибудь покушать? – обращался он к жене.

– Да ты только что позавтракал.

– Ах, уже позавтракал? – удивлялся он. – Милочка, я пойду за газетой.

– Но ты ее уже принес.

– А, принес, а я совсем забыл.

Было видно, что он уже долго не проживет.

В роковой день пришел русский домашний врач, отправился в ванную комнату, взял с полки пузырек, прочитал: «валериановые капли» – как раз то, что нужно. Налил целую ложку и подошел к больному.

– Выпейте, дорогой Дмитрий Николаевич.

Тот выпил и сразу начал дико кричать.

Все сбежались. Дмитрий Николаевич стонал, держался за живот, хватал ртом воздух. Оказалось, что вместо валерьянки он проглотил нашатырный спирт. Сжег весь рот и внутренности и к вечеру в мучениях отдал Богу душу.

Произошло все по нерадивости аптекаря, не переменившего на старом пузырьке этикетку, по недосмотру домашних и, конечно, по невниманию старого врача. Лишенный обоняния, полуслепой, он прочитал: валерьянка, ну, значит, все в порядке, можно дать…

* * *

Возвращаюсь к событиям той ночи, когда виленские пожарные отстояли гостиницу и не дали сгореть Остро-Брам – скому костелу с его чудотворной иконой.

Пожар медленно утихал, дрожавшие от холода жильцы ждали, чтобы вернуться к себе. Среди них грустно стояла миловидная певичка Шурка Чернова со слезами на глазах.

Смотрим на нее и невольно вспоминаем, каким успехом она пользовалась в кафешантане Шумана, напевая:

Люблю мужчин я рыжих,Коварных и бесстыжих.Они в любви могучи,Они, как солнце, жгучи…

Спрашиваем:

– В чем дело?

– Да вот, я насилу успела одеться, выбежала, а свои золотые вещи забыла в комоде.

Приятель говорит:

– Владимир Николаевич, пойдем, может быть, доберемся до ее номера.

Задыхаясь в дыму, бросаемся в ее комнату, роемся во всех ящиках, но ничего, кроме кремов, пудры и пары кружевных панталон, не находим. Ругаемся и возвращаемся на улицу, прокопченные, как пасхальная ветчина.

Шурка улыбается, просит прощения: ее кольца и браслеты оказались у нее в кармане манто.

Позже в Берлине, в эмиграции, эта шансонетка Чернова, принятая в лучшем обществе, уж называлась графиня Салтыкова.

* * *

Продолжаю повествование о моей личной жизни молодого офицера Генерального штаба в столице прежнего княжества Литовского – городе Вильно.

Среди моих товарищей и друзей часто вспоминаю тех, с которыми особенно сошелся. Среди них Шеповальников – поручик артиллерии, Кондратьев, Федоренко и Эксе – «моменты» и Шарепо-Лапицкий – «краснокожий».

С первыми двумя я встречался постоянно, с ними ужинал в «Георгиевской» гостинице, играл в карты, ходил к Шуману, ездил за границу.

Поручик 27-й артиллерийской бригады Шеповальников, прекрасный офицер, отличившийся впоследствии на войне, был избалован судьбой. Отец его, интендант, недавно умерший, оставил сыну громадное состояние, около 400 тысяч рублей. И Саша Шеповальников «протер глазки» внезапно свалившемуся на его голову наследству. От Шумана он не выходил; вел, почти всегда с проигрышем, крупную игру в Дворянском клубе; у него была недурная квартира, где он давал периодически приемы для немногих приятелей с шампанским, дорогими коньяками и представлял новую фаворитку.

У Шумана он считался почетным посетителем, и для него всегда оставлялась свободная ложа перед оркестром. Сам Софрон – знаменитый метрдотель Софрон Иванович – встречал его с поклонами на пороге и провожал до стола. Содержательница хора Михайлова – тоже своего рода знаменитость, – увидев Шеповальникова, расплывалась в улыбке, предвкушая отдельный кабинет, 25 рублей в кармане и шампанское для ее певичек.

Кафешантан Шумана с его рестораном, где артиллерийский поручик в течение нескольких лет делал усилия растрясти интендантское наследство, был в довоенной России не менее почитаем, чем московский «Яр», петербургский «Аквариум» и позже – «Вилла Роде».

Ему было отведено место в лучшей части города, возле Замковой горы в городском саду. Здесь же находился летний театр.

Летом в саду по субботам и воскресеньям играла военная музыка, происходило гулянье виленской публики; на террасе у Шумана офицеры гарнизона после получки жалованья ели осетрину по-русски, бифштекс по-гамбургски и пили водку.

К одиннадцати часам ночи, как правило, после театрального представления, зал у Шумана был переполнен. Польские помещики, собравшие урожай или выигравшие в карты в клубе, местная знать, дамы света и полусвета, содержанки, жандармские ротмистры – все знали дорогу к Шуману.

Софрон Иванович в течение двадцати пяти лет, до самой смерти, стоял твердо, как часовой на своем посту, и каждый вечер с достоинством приветствовал дорогих гостей. Он знал в лицо весь город, со всеми был изысканно любезен, каждому отводил место согласно рангу, держал в резерве для влюбленных закрытые ложи, умело и без шума прекращал скандалы. Когда отставной гусар Фронцевич, пьяница с попорченным носом, бросился рубить шашкой не понравившегося ему «штафирку»[51], Софрон схватил его за шиворот и выволок за дверь, отобрав оружие. Два доходных дома в городе свидетельствовали о неоспоримых достоинствах этого замечательного человека.

В сравнении со столичными заведениями того же порядка виленский кафешантан Шумана мало им уступал программой своего репертуара и тонкостью кухни. Через город ехали на гастроли в Петербург из Парижа, Берлина, Вены всевозможные знаменитости в области кабаре; многие из них до начала контракта останавливались в Вильно и выступали у Шумана, чтобы не упустить случая подработать. Помимо того, старик Шуман, пока был жив, сам вербовал в России и за границей артистов для своего детища. А будучи первоклассным поваром, он поставил свой ресторан и винный погреб на серьезную ногу.

В конце артистической программы