Б.В. Савинков и Л.Г. Корнилов в автомобиле в Петрограде

Молодые офицеры выносят Корнилова на руках из зала Государственного совещания после его речи о необходимости наведении порядка в стране. Август 1917 г.

Об одном его крупном выигрыше, что-то около 30–35 тысяч, стало известно всему городу. Эксе решил сразу взять заграничный отпуск, прихватил свою жену и поехал через Вену на Ривьеру.

Поездка, однако, длилась очень недолго: в Монте-Карло его обчистили до нитки, и у него едва хватило на обратный билет.

Будучи переведен в 1911 году на высшую должность в Люблин, с производством в чин подполковника, я надолго потерял из виду моего приятеля Эксе. Он почему-то ушел из Генерального штаба, тяготясь, вероятно, штабной службой или вдребезги проигравшись. Перед самой войной он оказался в роли ростовского полицмейстера[54] и начал там наводить порядки, отдавая самые дикие приказы по полиции.

Один из этих приказов начинался словами: «Мои орлы городовые, пора нам объявить свою волю этим канальям…»

За это он был высмеян левыми газетами, и против Эксе началась травля.

В дни первой революции, весной 1917 года, Эксе видели на московских площадях, где он произносил зажигательные речи, драпируясь в убежденного социал-революционера.

Зимой в начале 1918 года, когда Ленин заседал в Смольном, а Троцкий управлял Министерством[55] иностранных дел при ближайшем участии Чичерина, мне довелось быть в Петербурге.

Узнав случайно, что в окружении Троцкого состоит Владимир Федорович, пристегнувшийся к большевикам, я отправился в министерство, к Певческому мосту.

Встреча наша была довольно сердечной. Эксе повел меня в свой великолепный кабинет, но извинился, что долго задерживать не будет, так как у него очень важный доклад ровно через полчаса у Чичерина.

– Видишь ли, голубчик, на мне лежит самая ответственная работа, сам Троцкий присутствует на моих докладах, с мнением моим очень считается, а Чичерин вообще ничего не понимает и без меня ничего не решает.

Моей персоной Эксе почти не интересовался и продолжал хвастать еще минут десять в том же духе.

Прощаясь, мы условились позавтракать вместе на следующий день у меня в час дня. Все было приготовлено: великолепная осетровая селянка из ресторана «Виллы Роде» (у них я гостил), рябчики, французское вино…

Жду; Эксе не появляется. В два часа звоню ему в министерство и слышу:

– Прошу извинить, быть не могу, очень занят. Ты должен понять: прежде народ служил нам, а теперь мы служим народу…

И повесил трубку.

Все было сказано очень торжественно; вероятно, рядом стояли посторонние.

Служба бывшего полицмейстера Владимира Федоровича Эксе народу продолжалась недолго. Из своего министерского кабинета он проследовал непосредственно на Шпалерную, в тюрьму, где, говорят, и был прикончен[56].

Не могу не упомянуть еще об одном моем друге, с которым мне пришлось вместе жить на одной квартире после развода с первой женой, – подполковнике Шарепо-Лапицком.

Классик[57], он окончил Могилевскую гимназию, а затем Алексеевское военное училище. Белорус по происхождению, Шарепо считался весьма способным и добросовестным работником в штабе округа, где состоял в должности начальника этапного отделения.

Этот серьезный и остроумный, довольно ядовитый на язык человек много читал, особенно новую литературу, любил щеголять в обществе хлесткими, вычитанными фразами и огорошивал вопросами: «Вы, конечно, читали последний роман Сергеева-Ценского?», обращаясь к кому-нибудь.

Книга только что появилась в продаже, собеседник даже не подозревал о существовании такого писателя, конфузился, а довольный Шарепо мерил его презрительным взглядом:

– Советую прочесть, там отлично разработана половая проблема.

Офицеров Генерального штаба он презирал, особенно за незнание латинского языка, хотя сам не говорил ни на одном языке, кроме польского. Он копил деньги, никому не был должен, не ходил по ресторанам и питался 50-копеечным обедом из клуба, который приносил ему денщик в судках.

Возвращаясь в пятом часу из штаба и съев одним махом прямо из судков три блюда, он ложился с книгой на кровать и читал. По воскресеньям ходил в гости к Орловым, которые его очень любили, или на симфонический концерт, считая себя знатоком и ценителем классической музыки, несмотря на полное отсутствие слуха.

В те дни, когда никакой свободной наличности я в своем кармане не ощущал и поневоле проводил вечера дома, мы целыми часами сражались с Шарепо в шахматы по пяти копеек партия.

С ним никогда не было скучно; он много рассказывал про свои юные годы, похождения – собственные и его друзей в полку, знал много польских анекдотов.

Перед моим переводом в Люблин Шарепо неожиданно решил жениться. Очень некрасивый, с толстым красным носом, скверно скроенный, он соблазнил миленькую шуструю курсистку Верочку Ятовт, племянницу генеральши Орловой. Было совершенно непостижимо, как такая хорошенькая барышня польстилась на Шарепо.

– Как же это у вас вышло? – спрашиваю я его.

– Сам не понимаю, – искренне сознавался Шарепо-Лапицкий. – Гуляли мы в Зверинце (лес на правом берегу реки Вилии), разговаривали, я нечаянно прижал ее к дереву, она не возражала, а там и пошло…

Несмотря на рождение сына, брак их оказался недолговечным: вскоре на войне сестра милосердия Шарепо-Лапицкая окончательно бросила своего мужа. Во время Гражданской войны она уехала одна с сыном к родителям в Одессу, а Шарепо, бежав под Киевом из Красной армии, перешел к Деникину, затем служил у Врангеля и, наконец, эвакуировался в Сербию. Он остро чувствовал свое одиночество и тосковал о сыне.

В 1926 году я пригласил его к себе в Париж. Здесь он прожил около двух лет, переписывался с сыном, который называл его в письмах «дорогая тетя», чтобы не возбуждать подозрения большевиков.

Но в один печальный день Шарепо постиг тяжелый удар, скоро сведший его в могилу. Сынок написал своему отцу из Одессы: «Я не желаю иметь ничего общего с такой сволочью, как вы. Вы мне не отец и никогда им не были, поэтому прошу меня больше не беспокоить вашими дурацкими письмами. Комсомолец Юрий Я.».

Шарепо сложил свой чемодан, уехал обратно в Сербию и там вскоре умер полунищим.

Заграничные служебные поездки

Одной из важнейших функций окружного штаба являлся негласный сбор сведений о вооруженных силах соседей и особенностях грядущего театра войны.

Во главе разведывательного отделения штаба стоял полковник или подполковник Генерального штаба, имевший в своем распоряжении секретные суммы; на них он содержал и заграничных осведомителей, а в своем округе – агентов по контршпионажу.

Ни для кого не составляло секрета, что немцы и австрийцы тоже проявляли интерес к Российской империи и широко раскинули шпионскую организацию на нашей территории.

Начальнику разведывательного отделения предоставлялось право самому ездить негласно за границу или командировать туда желающих, не боящихся риска офицеров Генерального штаба своего округа. Разумеется, что главная работа по разведке находилась все же в руках начальника Генерального штаба. Не в пример немцам, эти лица сменялись у нас слишком часто, что очень