мира. Там, на ее берегах, решались судьбы Европы. Просто не верилось, что через несколько дней эти изящные машины, обогнув половину земного шара, окажутся в самом пекле этой страшной, ужасной войны, влившись в военно-воздушные силы русских. «Невероятно! Какая же ты все – таки маленькая, наша планета»,– подумалось Флемингу. Теперь ему было понятно, почему на самолетах не было опознавательных знаков. Им предстояло носить на своих крыльях не белые, а красные пятиконечные звезды. «А что в коробках?», – решился он еще на один вопрос. «Второй фронт, сэр – ответил пилот и, встретив недоуменный взгляд ученого, пояснил – иваны называют вторым фронтом нашу тушенку», – и засмеялся, отдавая должное тонкому русскому сарказму.

Когда оставалось погрузить последнюю коробку, летчик вдруг обратился к Флемингу: «Сэр, не хотите ли передать что-нибудь союзникам?». Тот неуверенно пожал плечами.

«Хотя, постойте…».

Он вдруг открыл портфель и, не обращая внимания на укоризненные взгляды офицера безопасности, вынул две упаковки с лекарством: «Вот, возьмите…».

«О, кей…», – летчик принял подарок, затем ловко вскрыл оставшуюся коробку и с трудом втиснул «сюрпрайс» в раздутое картонное чрево.

Пока он возился, оказалось, что для последнего картонного куба не осталось места. Озадаченно покачав головой, пилот вдруг окликнул напарника: «Рони, открой-ка бомбовый люк». Тот все понял, проворно нырнул под крыло, отстегнул предохранительные замки и, через мгновение, коробка исчезла в темном зеве люка. Пилот удовлетворенно отряхнул ладонь о ладонь.

Ну, вот и все. Теперь можно было прощаться, тем более, что офицер безопасности начал заметно нервничать. Флеминг, помахав на прощание рукой, резко повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь. Вскоре за спиной раздался гул заводимых моторов, а еще через некоторое время самолеты взмыли в воздух.

«А Ванюшка-то Усольцев, тезка мой, что с ним?», – Иван Андреевич Хохлов, хирург тылового госпиталя, а по совместительству еще и детский врач местной больницы (благо, что и госпиталь, и больница размещались в одном здании), стоял посередь палаты и с тревогой взирал то на скелет пустой детской кроватки, то на медсестру Галю. Галочка, розовощекая, смешливая девушка, большая любительница поболтать, на сей раз, упорно отводила глаза в сторону.

– Так это… ночью перевели… в бокс – наконец с трудом выдавила она.

Иван Андреевич побледнел – «перевести в бокс» означало перевести больного в разряд безнадежных, обречь его на умирание.

Бокс.… Была в этом маленьком, изолированном от посторонних глаз кусочке госпитального пространства какая-то зловещая неизбежность. Так, лежит человек в общей палате и, повинуясь животному инстинкту выживания, отчаянно борется за свое существование, стойко переносит страдания, терпеливо принимает лекарства, проходит нехитрые процедуры, даже подбадривает, приунывшего было, соседа и самое главное – безгранично верит врачам. Верит, что с ним ничего не может произойти, и он обязательно поправится. И ведь поправляется.

Но не приведи Господь быть ему переведенным в бокс. Вроде бы и условия там получше, и не тревожат душу ни стенания соседа справа, ни храп соседа слева и сестрица персональная, да вот только уже после первой ночи начинает угасать человек прямо на глазах. Как будто всю эту ночь похотливая девка – хвороба уговаривала его смириться с судьбой, не истязать себя страданиями, а обвенчаться с ней на веки вечные и к рассвету уговорила. Войдет утром нянечка и не узнает болезного. Будто лежит на нем печать того рокового венчания. Да и медсестры, и нянечки, обслуживающие «бокс», сами того не сознавая, уже и не борются за больного – «боксера», а лишь стремятся облегчить его страдания. И действительно – страдания скоро прекращаются. Навсегда.

«Ах, братец ты мой, Иванушка! В каком месте перешла кривобокая тетка хвороба твою тропиночку, в какую недобрую минуту оставила она на ней свой след, до краев наполненный прохладной водицей? Какая нечистая сила поднесла тебя к этому следу? Нет у тебя сестрицы Аленушки, некому было оберечь тебя от неверного шага. Ваня, Ваня! Как же ты так!».

Пятилетний Ванятка Усольцев и впрямь был, ни дать – ни взять, живой иллюстрацией к известной русской сказке: русоголовый, круглолицый, румянощекий с голубыми, редкими в этих краях, глазами, в которых, кажется, на веки поселилось радостное удивление от каждовременного чуда жизни. Увидел бы Ванюшку в свое время художник Васнецов и уж тогда, ей-ей, не удержаться ему от соблазна запечатлеть его на своем полотне. И не быть бы тогда «Аленушке» столь одинокой, а стоял бы у нее за спиной братец Иванушка, тихо гладил бы золотистый шелк ее волос, нашептывал бы сестрице утешливые слова. Для него и место на полотне оставлено. Да, видно, не судьба.

А без студеной водицы в незадачливой этой истории и впрямь не обошлось. Гонял Ванятка с пацанами набитую тряпками овчинную шапку, изображавшую футбольный мяч. Гоняли самозабвенно, до одури, потеряв счет забитым и пропущенным голам, до тех самых пор, пока «мяч» не угодил в низенькое, подслеповатое окошко сарая тетки Насти. Потеря не Бог весть какая, однако звон стекла произвел на детвору эффект разорвавшейся бомбы – двор мигом опустел. Бежали кто куда, Ванюшка же затрусил на соседнюю улицу, к колодцу. Кое как зачерпнул колодезную бадейку, сунул в нее разгоряченную мордашку, долго и жадно цедил ломившую зубы влагу, черпал загорелыми ручонками прозрачную прохладу, плескал ее на те места, от куда, казалось, вот-вот должны были прорезаться сквозь тонкую кожу крылышки, а потом и вовсе расхрабрился – поднатужился и, подражая взрослым дядькам, опрокинул бадейку на себя, да так и закаменел, задохнулся от внезапно сковавшего тело судорожного озноба.

Несмотря на палящий зной, Ванюшка весь остаток дня пытался согреться и никак не мог. Зато вечером, под светлую майскую ночь, вместо котенка Тишки, ласково мурлыча, лег к Ванятке под левый бок – жар. Стал лизать его шершавым языком, заставил разметать одеяла, скомкать простыню.

Вот так и случилось, что бежала-бежала Ваняткина дорожка, еще не успевшая стать стезей, к колодезному срубу, споткнулась о колодезную бадейку, да и вильнула совсем в другую сторону, а через три дня привела его прямехонько в «бокс».

«Ах, Ваня, Ваня! Да как же ты так!» – повторял про себя Иван Андреевич, направляясь в «бокс».

Чуткая душа врача, в силу своего предназначения, видавшая много человеческих страданий, привыкшая в любую минуту вступать в схватку со смертью за чью-то жизнь и, далеко не всегда, выходившая из этой схватки победительницей, научившаяся, со временем, мириться с неизбежными потерями – на сей раз, она протестовала, готова была оспорить все законы бытия, ради спасения хрупкой детской жизни.

Открывая дверь в бокс, Иван Андреевич еще надеялся на ошибку врача – ведь