еще вчера Ваня выглядел волне сносно. Все говорило за то, что крепенький организм справится с болезнью. Но, войдя в маленькую комнатушку, понял – дежурный врач не ошибся. На постельке пунцовело раскаленным слитком детское тельце с едва прикрытыми воспаленными веками. Легкие мальчонки, словно старые прохудившиеся кузнечные меха, хрипя и булькая, натужно гоняют воздух туда-сюда, тщетно пытаясь остудить, засевший где-то там, внутри, кусок боли, который и взрослому-то носить неподсилу.

«Господи, Боже мой! Не палата, а, прямо, кузня какая-то, адова кузня», – Иван Андреевич ясно видел все, что происходит с Ванюшкой. Загнанной птахой отчаянно трепыхается в тесноте плоти маленькое сердечко, бьет тревогу, чувствуя, как приближается к нему шершавый язык хвори. А бедное дитя смотрит на эту хворь, как на диковинное животное.

«Не выкарабкаться парнишке…», – от осознания собственного бессилия хирург отчаянно затряс головой.

«Эх, пенициллинчику бы сейчас. Совсем немного, одну упаковочку, ну, хотя бы десяток ампулок».

Да где же его взять-то? Фронт далеко, да и на фронте он тоже большая редкость, скорее экзотика. А сюда, на Урал, в тыловой госпиталь заштатного провинциального городка, пенициллин попал лишь однажды, в феврале. Его передали вместе с героем – летчиком, сбитым где-то далеко за линией фронта и, Бог весть, каким образом, без малого три недели на сломанных ногах выбиравшегося к своим. Помимо ног, помороженных и уже пораженных гангреной, у парня были сломаны ребра, хрипы в легких явно говорили о крупозном воспалении – и все это на фоне крайнего истощения организма. По всем признакам – стопроцентный кандидат на тот свет. Но один шанс у парня все-таки был. Он читался в его глазах, ничуть не остывших от воздушных боев, горящих неукротимой жаждой жизни, желанием в скором времени поквитаться с теми двумя «Мессерами», подловившими-таки его в низких тучах. Ну, известно – на пару и батьку бить сподручно. Он даже их бортовые номера запомнил. Ноль семнадцатый раззадорил его, увел в заоблачье, сумел подставить под слепящие лучи солнца, в то время, как ноль девятнадцатый неожиданно вынырнул из-за свинцовых туч и саданул длинную очередь в незащищенное подбрюшье. А уж потом они вдоволь поизмывались над смертельно раненой птицей. Этого он им никак не мог простить. А сломанные ноги, по его глубокому убеждению, лишь на некоторое время отодвинули час расплаты.

Впоследствии оказалось, что шансов у летчика было гораздо больше. Переданная картонная коробочка оказалась волшебной. Ноги все-таки пришлось ампутировать, но удалось остановить распространение гангрены, избежать заражения крови, справиться с воспалением легких. Парень пошел на поправку. Да вон он сидит на скамейке, руками виражи закладывает. Он, видите ли, на фронт собрался. Вот только протезами разживется – и на истребитель. Эх, не знает, не знает Гитлер, с кем он воевать удумал. Такие парни и без ног доползут до его смердящего логова и, уж будьте уверены, вобьют осиновый кол в поганое сердце.

«Иван Андреевич, Иван Андреевич, – раздался над самым ухом Галочкин шепоток – у вас операция. Вам еще подготовиться надо».

«Да, да – конечно», – Хохлов спохватился, взглянул на часы и с этой минуты уже больше не думал ни о чем, кроме операции. Операция требовала полной сосредоточенности, без которой даже входить в операционную не имело ни какого смысла.

Пробуждение.… А был ли сон? Полузабытье вяло и неохотно выпустило сознание из липких объятий и позволило ему всплыть на поверхность полуреальности. Тягучий, невыносимо долгий, проходящий через боль и круги перед глазами, вдох, затем выдох, почти не дающий облегчения. И снова вдох, забиравший, кажется, последние силы.

«Мне совсем не больно. Просто кто-то разлил в воздухе горячие красные чернила, как у учительницы Варвары Алексеевны. От того, наверное, дышать горячо и невкусно. И стена не белая, а розовая».

Снова вдох через боль и выдох без облегчения.

«Дяденька доктор сказал, что когда выполняют непростую и важную работу, то всегда так дышат. Я буду очень – очень стараться хорошо дышать, я выполню эту важную работу. Тогда я обязательно выздоровею и мама больше не будет расстраиваться».

Вдох, боль, выдох. Липкие щупальца полузабытья уже вновь тянулись к Ванятке и вдруг испуганно отступили.

«Ванечка, Ваня, сыночек…», – откуда-то пробивался сквозь розовую толщу пространства знакомый зов.

«Мама, наконец-то…».

Мать стояла у изголовья, вглядываясь в осунувшееся, бесконечно дорогое личико сына и, как могла, прятала тревогу в самые дальние уголки своей души. Да нет, не тревогу – страх, едва – едва не переходящий в ужас.

«Ванечка, а я тебе гостинцы принесла. А ну, глянь-ка».

Ванюшка собрал все свои силенки, оперся локоточком и, превозмогая слабость, повернул русую головку к тумбочке. «Во, как!» – в голубых блюдечках затеплился, угасавший было, знакомый огонечек радостного удивления. На тумбочке лежали несметные сокровища. Целых два яблока, кусок колотого сахара, раскрашенная глиняная свистулька и, наконец, мать достала из холщевой сумки нечто совсем невероятное – настоящие «офицерские» хромовые сапожки, только маленькие, наверняка Ванюшке в самый раз будут. Таких сапожек ни у кого из пацанов нет.

«Это Дед Мороз? Да?», – в Ванином сознании столь ценные подарки не могли объясняться ни чем другим, кроме Нового года.

Мать взглянула на сына, всхлипнула и вдруг зарыдала, да так горько, так безутешно, с таким безнадежным надрывом, что милый мой Ванюша, наделенный чутким сердцем, всем своим маленьким существом, каждой клеточкой своей, с абсолютной ясностью осознал: эти подарки – последние.

Мама, его мама, которая одним поцелуем сухих губ могла унять боль в ушибленной коленке, одним ласковым движением руки высушить горькие слезы незаслуженной обиды, его мама потеряла последнюю надежду. И теперь она прощается с ним.

А еще, он понял, что мама нуждается в поддержке и, что он, наверное, может ее утешить, хотя бы потому, что больше некому.

Ванюшка собрал в кулачек все свои силишки, запасся терпением на три самых глубоких вдоха и пролепетал сквозь спекшиеся губы: «Не плачь, мамочка. Я поправлюсь. Вот увидишь».

Красные чернила, разлитые в воздухе, стали темнеть, темнеть, пока не стали почти черными. Сознание оставило парнишку, и он вновь погрузился в полузабытье.

Дальше была Россия. От Анадыря самолеты перегоняли советские летчики. Сказать, что Россия была огромной, значит не сказать ни чего. Россия была везде. Она угадывалась во всем: в многовековом, немереном тысячеверстье бездорожья, исправно служившего, однако, русскому человеку, в жмущихся друг к другу по берегам рек избушках, в присущем только русским людям обычае жить общинно, деревнями, да селами, не признающем ни хуторов, ни ферм, ни кордонов. Угадывалась Россия и в церквях, церквушках, часовенках, почерневших, по большей части обезглавленных и, все же,