А вот, когда нарубает хлопец мой первую тысчонку пудов угля, переломает пяток-другой лопатных черенков, да однажды, в конце смены, намаявшись, потянется неспешно к околоствольному двору, вот тут-то и почувствует тянущее со стороны ствола натужное дыхание шахты, услышит старческое покряхтывание крепежных стоек, ощутит на лице своем, упавшую ненароком с мокрой кровли, холодную каплю, смахнет ее, словно слезу непрошеную и осознает: а, ведь, шахта-то живая. Живая! И душа у нее есть, которую худо-бедно, а, все-таки поддерживают, согревают души шахтёрские. И если решат шахтеры покинуть шахту, так она тут же и начнет умирать, как умирает, брошенный хозяевами, заколоченный дом.

Шахтеры, они, конечно, народ особый, но среди них тоже люди разные попадаются. Могут и шахту, брошенную с колен поднять, и войну выиграть, а могут и революцию сотворить или еще чего набедокурить. Потому-то, шахта нет-нет, да и подаст им знак: мол, не то вы, ребятки делаете, неладное.

Бывало, дядя Ваня, которого пол Донбасса Батей кличет, вышагивает впереди звена к своей лаве, да вдруг, ни с того, ни с сего, встанет как вкопанный, руку резко поднимет: мол, цыц у меня, замолчь. А сам, словно хищник какой, воздух ноздрями втянет, ухом к стойке крепежной приложится и как гаркнет: «Шуба! Ну-ка, хлопцы, геть отсюда! Шевели, шевели бахилами-то!». Самому Бате поспешать авторитет не позволяет. Вышагивает степенно, что твой Командор и, даже, бровью не поведет, когда дрогнет под ногами почва, обдаст спину холодный вздох обрушившейся кровли и, вслед за тем, прокатится по штреку глухой рокот завала. Тут же, где-то на нижних горизонтах, в самом дальнем забое, бросит шахтер каелку, глянет с надеждой на свою крепь (выдержит, не завалится ли?), да начнет креститься истово: «Свят, свят, свят, Господи Иисусе Христе! Мать Пресвятая Богородице, Царице Небесная! Не отступись от меня, грешного!». Не забудет и Николая-угодника помянуть, который помогает всем, кто в трудные обстоятельства попадает. А, поскольку, жизнь шахтерская – она и есть, одно сплошное трудное обстоятельство, то святой Николай – угодник шахтеру первый заступник.

Вот и ломай теперь голову: откуда Батя про грядущий завал знать мог? Может, вчера еще, перед сном, прочел он сценарий сегодняшней смены и на тот сценарий свое согласие дал.

Ну, а у хлопца моего еще один вопрос в голове вертится: «Про какую такую шубу Батя поминал? Что это за шуба такая, что от нее бегством спасаться надо?».

А вскоре, для ответа и случай представится. Это уже на Пасху, на светло Христово Воскресение. В первую же ночь пасхально седмицы, полагается шахте вместо угля выдать на-гора шахтерских лошадок. А то, что поднимают их ночью, так это и дитю понятно: лошадки родимые, слепые да полузрячие, на просторы степные, на небо, звездами расцвеченное, да на всполохи зарниц, хлебород обещающие, теперь только через ноздри взирают, прядут ушами, вдыхая это великолепие. При них и шахтный конюший, татарчонок Ахметка, и коногоны, да и вся остальная шахтерская братия. Коногоны, они в горе-то особняком держатся, считают, что у них кость не такая черная, как у остальных. Но в эту ночь все в один гурт на лужайке сбиваются. Раздавят горький шкалик («Христос воскресе!»), а когда до второго шкалика очередь дойдет, начинаются разговоры да пересуды о том, что было, чего не было. Самое время про шубу-то и спросить

Тут уж все и примолкнут, пока какой – то рассказчик-баюн, оглянется опасливо по сторонам, не подслушивает ли кто, да не начнет в полголоса рассказывать про дядю Шубина. Верить или не верить – дело твое. Но, если уж судьба тебе кусок хлеба в горе добывать, то помнить должен: без дяди Шубина ни одна шахта не обходится. Ни угольная, ни рудная, да хоть бы и соляная. Сердить его, значит на себя, а то и на всю шахту беду накликать. И, если, не дай Бог, случилось что в забоях, все знают: дядя Шубин там был. Его лошадки сразу чуют, ушами прясть начинают. Потому-то, имя его в лаве никто не произносит: не буди лихо, пока оно тихо. Да, и когда на-гора поднимутся, тоже стараются дядю Шубина не поминать. Разве что, когда загуляет крепко кто из шахтеров, да по пьяному делу на свою бабу руку поднимать начнет, она возьмёт, да и припугнет: «Смотри у меня, черт небритый! Дяде Шубину пожалуюсь! Он тебе мозги быстренько вправит!». Тот сразу и притихнет, а завтра, глядишь, и к шахте потянулся. Так что, если уж крепь трещать начнет или где газом запахнет, а то, не дай Бог, дымом потянет никто не орет: «Бойся! Дядя Шубин идет!», а крикнет: «Шуба!» и всякий понимает, про какую шубу голосят. Шуба, он шуба и есть. Хоть мехом наружу, а хотя бы и во внутрь. И дядя Шубин тут как бы и не причем. Только вот, прежде чем «шубу» кричать, даже если у тебя времени в обрез, семь раз подумай. За ложную тревогу – засмеют, а то и шею намылить могут. Шутка ли: всю шахту остановил.

Эх, до чего же складно рассказчик байки травит! Заслушаться можно! Ну-ну, продолжай… Самое время еще шкалик почать, да цигарку скрутить. Давай, за тех, кто в забое! За братьев наших!

С «шубой» этой, однажды, вот какая оказия вышла. Задумало начальство наше новую лаву открыть. Только, до пласта угольного еще добраться надо было. Вспомнили заброшенный квершлаг, про который все уже и думать позабыли, а тут он сам напрашивается до пласта дотянуться: проходчикам всего на неделю работы. Припомнили и то, что крепь у квершлага была добротная, значит кровля не должна была упасть, но раз уж эта самая крепь без пригляду столько времени простояла, то ее обязательно осмотреть надо. Вот, Николка Девятов, тот еще крепильщик, и подрядился между делом крепь осмотреть. Пойти-то пошел, да вскоре выскочил из проема как ошпаренный, да как начал по рельсу, да по всему железному обушком колотить, да как заорал, запричитал: «Шуба! Братцы, шуба! Стволовой, клеть на сто семнадцатый горизонт! Быстрее давай! Шуба!». Ну, тут, кто мог, кто не мог, все ко стволу сбежались. Понять ничего не могут, на Николку злятся: признаков опасных не видно, может Николке со вчерашнего бодуна блазнится невесть что. Да, вроде, непохоже. Напуган только сильно и башкой на квершлаг кивает: «Тама, вон! Шастает по квершлагу туда – сюда, бахилами стучит и хихикает…». Вслушались, а и правда: шарится кто-то по квершлагу и хихикает. Да четко так слышно: «Топа-топа-топ! Топа-топа-топ!