трогательно прекрасных. Это какую же широкую душу нужно иметь моему народу, что бы не заблудиться и не пропасть в этой бескрайности, а, напротив, вобрать ее в себя всю, без остатка, сохранив при этом свою самобытность.

Более всего узнавалась Россия в простых людях – бесхитростных, с каким-то непонятным для европейца отсутствием цинизма, относящихся к жизненным невзгодам просто и естественно, принимавшими их как нечто присущее самой этой земле и, при этом, не утративших жизнелюбия и душевной щедрости.

И вот, что удивительно: в Магадане ли, в Якутске или в Стрежевом, к самолету спешили люди в телогрейках, в шинелях, но, в первые мгновения, самого самолета будто и не замечали. Искали глазами летчика и, найдя, тискали его в объятиях, хлопали по плечу, оглядывали со всех сторон, словно близкого родственника, вернувшегося, наконец-то, из далекого и опасного странствия. Диковинную же «мериканскую» машину ощупывали, обстукивали уже потом. Это – Россия.

Шли уже третьи сутки полета, этой непрерывной игры в догонялки с самим солнцем. Самолеты уходили в небо с утренней зарей, оставляя ее где-то сзади, а совершали первую посадку, когда солнце зависало в зените, терпеливо ждало, когда они вновь поднимутся в воздух. К концу же дня, серебристая стая безнадежно отставала и приземлялась, когда солнце было уже далеко впереди и еще нескоро садилось за горизонт. Позади остались и могучий Енисей, слившийся в страстных объятиях с томноокой Тунгуской, и красавица Обь, благосклонно принимавшая ухаживания азиата Иртыша. Уже впереди был виден мохнатый исполин Урал, в неизбывной жажде тянувший свое грузное тело к холодным водам Ледовитого океана. Для летчиков это был последний рубеж. Перевали через горбатую спину – и можешь расслабиться. За Уралом с самолетами никогда ничего не случалось.

Но, сначала, через Урал надо было еще перевалить. Оказалось, что сей благой жребий удался не всей стае. Будто наткнувшись на невидимую преграду, из строя выпала-таки одна из машин, стала заваливаться на бок. Летчик, пытаясь выровнять полет, круто принял штурвал влево. Но самолет, еще мгновение назад, чутко отзывавшийся на малейший сигнал – команду, на сей раз, напрочь отказывался повиноваться. Левый двигатель молчал, зато правый, натужно воя, упорно тянул машину в сторону.

«Все, отлетался «Дуглас»», – оценив обстановку, пилот лихорадочно искал выход из создавшейся ситуации.

О том, чтобы перемахнуть через хребет, уже не могло быть и речи. Для того, чтобы выровнять машину, придется выключить второй двигатель и попробовать спланировать на какую – нибудь площадку. Только вот, на какую? Теперь самолет летел в полной тишине, теряя скорость, а вместе с ней и высоту, летчик уже присматривался к бурой проплешине, наметившейся в мохнатом боку исполина.

Излет. Прекрасная птица еще скользит по воздуху, но она уже не принадлежит небу. Уже в страхе шарахаются в стороны сосны и елки, земля же – напротив – стремительно кидается под колеса шасси, норовя, уцепится в мягкое подбрюшье. Еще есть несколько секунд полета, еще можно дотянуть вон до той грунтовки, а там, дальше, какой-то пустырь, есть шанс посадить машину – пилот напрягся перед ожидаемой встречей с землей, оценивая свои шансы на удачную посадку. Удар – машина стремительно несется по земле, еще удар – теперь самолет сильно напоминает ворону, которая и летать-то толком не умеет, а на земле и вовсе – норовит все больше бочком – бочком, да вприпрыжку. Последний удар был самым сильным, настолько сильным, что не выдержали страховочные ремни, и пилот врезался в лобовое стекло, на какое-то время, потеряв сознание. Но этот удар был последним и он не был смертельным.

«Все, отлетался, соколик», – теперь машина застыла, зарывшись носом в пропаханную ей же борозду, нелепо задрав изящный хвост.

Выбравшись из кабины, летчик потеряно глянул в пустое небо, унесшее спутников, достал пачку «Беломора», молча закурил, стараясь не глядеть на покореженную машину.

Ждать пришлось недолго. Первой к самолету примчалась потрепанная полуторка. Из кузова вывались два солдатика, из кабины – капитан-энкавэдэшник, грузный, колючеглазый и неулыбчивый. Молча, протянул руку за документами, полистал, мусоля пальцы, красную книжечку. Буркнув извечное чекистское «разберемся», властно подтолкнул летчика к машине, не забыв, однако, выставить возле самолета часового.

Шофер уже вытанцовывал перед капотом машины нелепые коленца, пытаясь, при помощи «кривого стартера», завести, невовремя заглохший мотор, уже капитан поставил ногу на ступеньку кабины, когда часовой, как-то уж слишком радостно, окликнул: «Товарищ капитан, а с этим, что делать то?». «Ну, что там еще?», – в голосе капитана слышалось недовольство. «Так, ведь, тушенка же. Американская».

Капитан опустил ногу и, с неожиданной для его тучной фигуры прытью, затрусил к самолету. Обошел раз – другой вокруг раскрытой картонной коробки, зачем-то обнюхал ее, затем взглянул под фюзеляж. Все ясно – от удара раскрылся бомбовый люк, коробочка-то и выпала. «А это что?», – на свет Божий капитан извлек две плоские коробочки. «Микстура какая-то…», – он был явно озадачен. Потом вдруг сунул «микстуру» назад, взамен взяв, однако, пару банок тушенки, которые тут же исчезли в карманах необъятных галифе, жестом приказал закинуть коробку в кузов и зашагал к машине.

В кабине сразу стало тесно. Особенно неуютно чувствовал себя щуплый летчик, зажатый между грузным капитаном и здоровяком – водителем. «Давай-ка сначала в госпиталь – там разберемся», – произнося эти слова, капитан явно отводил глаза в сторону, излишне внимательно разглядывая, проплывающие мимо, деревья. Шофер согласно кивнул головой, лукаво улыбаясь – всему гарнизону было известно, как неровно дышит суровый капитан при виде медсестры Галочки, не упуская ни малейшего повода наведаться в госпиталь. На сей раз повод, лежащий в кузове полуторки, выглядел весьма весомо.

Через какие-то полчаса, картонный куб стоял на крыльце госпиталя. Послали за сестрой – хозяйкой, которая, как на грех, запропастилась невесть где. Нашли Ивана Андреевича, который согласился принять коробку на временное хранение, до прихода сестры – хозяйки. Коробка благополучно перекочевала в его кабинет.

Шло время… Вскоре пошел благодатный, освежающий дождик. Слезинки дождевых капель тихохонько скатывались по оконным стеклам, а вместе с ними сползали куда-то минуты. Минуты сливались в тяжеловесные часы и те, отяжелев, падали в безвременье.

Поздно вечером, доктор Хохлов все-таки зашел в свой кабинет, неся в руках кружку с чаем. Присел на жесткую кушетку, рассеянно открыл, стоявший у ног картонный куб… Кружка выпала из его рук, обдав крутым кипятком колени, но он этого даже не заметил. Да, Бог с ней, с разбитой кружкой – страшно Ивану Андреевичу стало тогда, когда он вдруг подумал, что может разбить бесценные ампулы, выронив их из трясущихся рук. Откуда же ему было знать, что