* * *

Год спустя мы с Элвисом переехали в дом на Джим-Крик в Джеймстауне. Мне было тридцать три, Элвису – два. В отличие от Голд-Хилла – достаточно глухого местечка, где зимой надо было держать в багажнике пикапа три сотни фунтов песка в мешках и надевать цепи на все четыре колеса в снежные бураны, чтобы преодолеть последние четыре мили до дома по грунтовке, – от дома на Уорд-стрит было всего тридцать ярдов до асфальтового покрытия.

Мы с Элвисом поселились вместе с моей подругой Джулией, ее собакой Тиккой и лектором Колорадского университета, которого звали Тимом. Джулия была ландшафтным дизайнером, и мы вместе сажали овощи и цветы в трех садах с видом на ручей – поток, который пенился и ревел весной и тихо шептал подо льдом зимой. Каждую неделю мы устраивали семейные ужины, готовя еду по очереди. Наш дом стоял на том конце Джеймстауна, что вверх по каньону, на редконаселенной проселочной дороге, которая петляла и тянулась многие мили мимо шахты и узкоколеек в лес.

В «Мерке» я познакомилась с парой джеймстаунских персонажей: с мужчиной, которого мы называли Эль Патрон, завсегдатаем; его дом был собран с миру по нитке: там были типи и коновязь, ложный флигель с прорезью в форме полумесяца, пара рогов над дверью, пара винтажных «Фордов» модели «А», белый флаг капитуляции и надгробие, отмечавшее дату массового убийства на Сэнд-Крик; с Джоджо, который носил на шляпной ленте косточку из пениса енота; и с Томом Рэббитом, человеком настолько беспечным, настолько увлеченным всякой несусветной чушью, что, когда ему поставили раковый диагноз, который, по словам доктора, должен был убить его, он выжил. Ему просто в голову не приходило, что он может умереть. Том жил в одном доме с Джоуи, своим лучшим другом, и женой Джоуи Сюзи, неряшливой женщиной с вороньим гнездом на голове и усталыми, но красивыми хрустально-голубыми глазами; Сюзи и принадлежал «Мерк». По воскресеньям очередь за ее фирменным бранчем выстраивалась аж на улице.

Карен Зи слыла в городе «чокнутой собачницей». Она знала имена и особенности характера всех городских четвероногих, но редко бывала дружна с их владельцами. Мы познакомились после того, как Тим сообщил, что «моя подруга» останавливалась у дома; он описал Карен с ее салонной стрижкой и очками в проволочной оправе; как оказалось, она стояла у ворот и принимала поцелуи от Элвиса. Я призналась Тиму, что понятия не имею, о ком он говорит.

– Ну, давай пригласим ее на семейный обед, – предложил он.

Карен редко готовила сама. Проблема заключалась в том, что кухонька «на одну задницу» в ее крохотной хижине была похоронена под кипами газет, стопками тарелок и кучами позабытых мешков с продуктами. Зато она с радостью поставляла вино для наших ужинов, так что мы часто ее приглашали.

Нашим утренним ритуалом стали прогулки по Уорд-стрит вместе с нашими собаками. Я приезжала к хижине Карен, почти последней в ряду домов, там, где дорога уступала место лесу, с Элвисом и термокружкой кофе; собака Карен, София, гавкала и бежала к нам трусцой через однопутный мостик над ручьем – подъездную дорожку моей подруги. София, смесок черного ньюфаундленда, была настолько умная и добропорядочная, что я прозвала ее «Святой Софией», она была Шерифом для элвисова Сандэнса Кида[27]. Казалось, само ее присутствие удерживало Элвиса на тропе и в лагере, не давая сбегать. Во время нашего первого похода с Элвисом он закопал сперва свою еду, а потом принялся за мою – я обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как он ухватил со стола багет и принялся носом зарывать его в землю. Но когда мы с Карен отправились с рюкзаками на пять дней в Гранд-Галч и Элвис снова принялся нагребать землю и палки поверх миски с едой, именно София, с энтузиазмом заглатывавшая собственный ужин, наконец убедила его съесть свой. В этом же походе Элвис ввинчивался между мной и Карен третьим телом в палатке на троих и роскошно, по-человечески вытягивался на спине, в то время как София лежала, свернувшись в идеальный черный шар, снаружи.

* * *

С самого начала Элвис обладал явными качествами трикстера. Он умел казаться большим и внушительным, а мог свернуться в самый что ни на есть тугой клубок. Однажды, когда мы путешествовали одни и жили в палатке в одном из глухих уголков Колорадо, Элвис поднялся во весь рост, шерсть на его загривке встала дыбом, и в сторону одинокого мужчины с рюкзаком, который приблизился к нам, полетел глубокий грудной рык. Мой пес выглядел внушительно, как волк. До этого случая я всегда шутила, что он такой милый и так любит людей – готов расцеловать любого грабителя, который попытается вломиться к нам в дом.

Элвис никогда не был такой собакой, что стала бы послушно труси́ть рядом со мной или подбегать по первому зову. Как только его спускали с поводка, он исчезал. Я звала, умасливала, умоляла, требовала, настаивала и даже топала ногами, но земля под открытым небом была для него слишком большой и манящей игровой площадкой. В Гранд-Галч он так помногу и так активно носился по сглаженному столетиями красному камню, что к третьему дню похода стер подушечки лап в кровь.

Отвращение Элвиса к огороженным местам я обнаружила еще в Джеймстауне. Хотя у нас был большой двор на берегу ручья, удержать в нем пса было невозможно. Он перепрыгивал через каменную стену в соседский задний двор и бежал вверх по Уорд-стрит. Он протискивался сквозь десятидюймовую дыру в изгороди из сетки-рабицы, навещая поочередно все дома вдоль Мейн-стрит, пока немецкая овчарка с чьей-то свалки, собака, скандально прославившаяся своей злобностью, не прогоняла его, преследуя до самого нашего дома.

Элвису нужны были физические нагрузки – того рода, которые можно было получить только без поводка; но его любопытство и предельное дружелюбие слишком часто становились источником неприятностей. Я постоянно боялась, что он потеряется, поранится или просто запрыгнет в чью-нибудь чужую машину, как сделал однажды, когда мы были в гостях у моей матери в Колорадо-Спрингс: он выбрался из моего пикапа через окошко и стал бродить по парковке пиццерии «Фарго», ища меня. Обнаружив, что он пропал, я стала кружить по соседним улочкам, выкрикивая его имя, а вернувшись на парковку, увидела Элвиса, который сидел в кабине «Форда» F-250, а водитель колесил по площадке, высматривая хозяина.

В один из наших первых походов с ночевками по Юте я позволила Элвису бежать впереди меня по тропе в только что открытом Национальном парке «Эскаланте», где было открытое пастбище. Я осматривала стены каньона в поисках развалин, которые никак не могла найти, и вдруг осознала, что уже долгое время не вижу своего пса. Я позвала его и в ответ услышала расстроенное мычание, доносившееся откуда-то снизу от тропы. Черт! Опасаясь худшего, я пустилась бежать и пробежала целую милю, пока не нашла Элвиса. Он стоял по колено в илистом пруду, объятый воодушевленным стремлением то ли пасти, то ли преследовать теленка, уже успев содрать кожу с его ноги. Теленок дрожал, окруженный коровами, которые мычали и смотрели, как собака тянет и дергает их детеныша, словно теребит игрушку. Трудно было понять, что он хочет. У него был обостренный хищнический инстинкт – я видела, как он то и дело просыпается в Элвисе, притягивая моего пса, как магнитом, к объектам, гоняться за которыми ему было не положено: к оленям и лосям, лосихам и бизонам. Пока я брала Элвиса на поводок и бегом возвращалась обратно к пикапу, в голове плясали видения пастуха с карабином.