Джим пролежал четыре дня и четыре ночи. После того опухольспала, и он выздоровел. Я решил, что ни за какие коврижки больше не дотронусьдо змеиной кожи, – ведь вон что из этого получается. Джим сказал, что вследующий раз я ему, надо полагать, поверю: брать в руки змеиную кожу – это ужтакая дурная примета, что хуже не бывает; может, это еще и не конец. Онговорил, что во сто крат лучше увидеть молодой месяц через левое плечо, чемдотронуться до змеиной кожи. Ну, я и сам теперь начал так думать, хотя раньшевсегда считал, что нет ничего глупее и неосторожней, как глядеть на молодоймесяц через левое плечо. Старый Хэнк Банкер один раз поглядел вот так да еще ипохвастался. И что же? Не прошло двух лет, как он в пьяном виде свалился сдроболитной башни и расшибся, можно сказать, в лепешку; его всунули между двухдверей вместо гроба и, говорят, так и похоронили; сам я этого не видел, аслыхал от отца. Но, уж конечно, вышло это оттого, что он глядел на месяц черезлевое плечо, как дурак.

Так вот дни проходили за днями, и река опять спала и вошла вберега. Мы тогда первым делом насадили на большой крючок ободранного кролика,закинули лесу в воду и поймали сома ростом с человека; длиной он был в шестьфутов и два дюйма, а весил фунтов двести. Мы, конечно, даже вытащить его немогли: он бы нас зашвырнул в Иллинойс. Мы просто сидели и смотрели, как онрвался и метался, пока не подох. В желудке у него мы нашли медную пуговицу,круглый шар и много всякой дряни. Мы разрубили шар топором, и в нем оказаласькатушка. Джим сказал, что, должно быть, она пролежала у него в желудке оченьдолго, если успела так обрасти и превратиться в шар. По-моему, крупней этойрыбы никогда не ловили в Миссисипи. Джим сказал, что такого большого сома онеще не видывал. В городе он продал бы его за хорошие деньги. Такую рыбу там нарынке продают на фунты, и многие покупают: мясо у сома белое, как снег, егохорошо жарить.

На другое утро мне что-то стало скучно и захотелоськакнибудь развлечься. Я сказал Джиму, что, пожалуй, переправлюсь за реку иразузнаю, что там делается. Джиму эта мысль пришлась по вкусу; он посоветовалтолько, чтоб я подождал до темноты, а в городе держал бы ухо востро. Подумавеще немножко, он сказал – не взять ли мне что-нибудь из старья и не переодетьсяли девочкой. Это тоже была хорошая мысль. Мы укоротили одно ситцевое платье, язакатал штаны до колен и влез в него. Джим застегнул сзади все крючки, и онопришлось мне как раз впору. Я надел соломенный капор, завязал ленты подподбородком, и тогда заглянуть мне в лицо стало не так-то просто – все равночто в печную трубу. Джим сказал, что теперь меня вряд ли кто узнает даже днем.Я практиковался целый день, чтобы привыкнуть к женскому платью, и понемножкустал себя чувствовать в нем довольно удобно. Только Джим сказал, что у девочекпоходка не такая; а еще он сказал, чтоб я бросил привычку задирать платье изасовывать руки в карманы. Я послушался, и дело пошло на лад.

Как только стемнело, я поехал в челноке вверх по течению,держась иллинойсского берега.

Я переправился в город немного ниже пристани, и течениемменя снесло к окраине. Привязав челнок, я пошел по берегу. В маленькой хибарке,где очень давно никто не жил, теперь горел свет, и мне захотелось узнать, ктоэто там поселился. Я подкрался поближе и заглянул в окно. Женщина лет сорокасидела за простым сосновым столом и вязала при свече. Лицо было незнакомое;она, должно быть, недавно сюда приехала, потому что всех городских я знал. Наэтот раз мне повезло, потому что я уже начинал трусить: зачем, думаю, я пошел?Ведь по голосу могут узнать, кто я такой. А если эта женщина хоть два дняпрожила в таком маленьком городишке, она, конечно, сможет рассказать все, чтомне нужно. Я постучал в дверь, дав себе слово ни на минуту не забывать, что ядевчонка.

– Войдите, – сказала женщина; и я вошел. – Садись на этотстул.

Я сел. Она оглядела меня с ног до головы своими маленькимиблестящими глазками и спросила:

– Как же тебя зовут?

– Сара Уильямс.

– А где ты живешь? Здесь где-нибудь поблизости?

– Нет, в Гукервилле, это за семь миль отсюда, вниз по реке.Я всю дорогу шла пешком и очень устала.

– И проголодалась тоже, я думаю. Сейчас поищу чегонибудь.

– Нет, не надо. Я так проголодалась, что зашла на ферму, вдвух милях отсюда, и сейчас мне есть не хочется. Вот почему я так поздно. Моямать лежит больная, денег у нас нет, и ничего нет; я и пошла к моему дяде,Абнеру Муру. Мать сказала: он живет на том конце города. Я тут никогда еще небывала. Вы его знаете?

– Нет, я еще не всех знаю. Мы тут и двух недель не прожили.До того конца города не так-то близко. Оставайся у нас ночевать. Да снимишляпу.

– Нет, я лучше немного отдохну, – сказал я, – а потом пойдудальше. Я темноты не боюсь.

Она сказала, что одну меня не отпустит, а вот придет ее мужчасика через полтора, тогда он меня проводит. Потом она начала рассказывать просвоего мужа, про тех родственников, которые живут вверх по реке, и про тех,которые живут вниз по реке, и что раньше они с мужем жили гораздо лучше, и чтонапрасно они переехали в наш город, надо было просто не обращать ни на чтовнимания, и так далее, и так далее; я уж начал думать, не напрасно ли янадеялся у нее разузнать, что делается в нашем городе, но в конце концов деловсе-таки дошло до моего отца и до того, как меня убили, – тут уж, думаю, пускайее болтает. Она рассказала мне и про то, как мы с Томом Сойером нашлидвенадцать тысяч (только по ее словам выходило двадцать), про моего папашу, ипро то, что он человек пропащий, и что я тоже пропащий, наконец добралась и дотого, как меня убили. Я спросил:

– А кто же это сделал? Мы про это убийство слыхали вГукервилле, только вот не знаем, кто убил Гека Финна.

– Ну, по-моему, и у нас тут найдется много таких, которыехотели бы узнать, кто его убил. Некоторые думали, что сам старик Финн убил.

– Да что вы?

– Сначала почти все так думали. А он так и не узнаетникогда, что его чуть-чуть не линчевали. Только к ночи передумали и решили, чтоубил беглый негр по имени Джим.

– Да ведь он…

Я остановился. Решил, что лучше будет помолчать. А она всеговорила и говорила и даже не заметила, что я что-то сказал.