дней в нашем детстве, прожитых с такой полнотой, как те, когда мы словно бы и не жили, – это дни, проведенные с любимой книгой. Все, чем, казалось, они были заполнены для других и что мы отвергали как низменную помеху божественной усладе: игра, ради которой тревожили нас на самом интересном месте друг, пчела или луч солнца, досаждавшие нам, заставляя отрываться от страницы или пересаживаться, полдник, который нас принуждали взять с собой и который мы оставляли нетронутым возле себя на скамейке, в то время как солнце над нами грело все слабее в синем небе, обед, из-за которого приходилось вернуться домой и за которым мы только и думали, как бы он поскорей окончился, чтобы подняться к себе и дочитать прерванную главу, – все то, в чем чтение словно бы должно было помешать нам ощутить что-либо, кроме докуки, оно в нас, напротив, запечатлевало как воспоминание, настолько сладостное (настолько более драгоценное в нашем сегодняшнем понимании, чем то, что мы тогда читали с такой любовью), что, если нам случается еще сейчас перелистывать те давнишние книги, они для нас только календари, которые мы сохранили от минувших дней, и мы ищем на их страницах отражения домов и прудов, не существующих ныне[28].

Итак, это время проходит, этому безвременному счастью суждено окончиться, и нам кажется, будто оно покинуло нас навсегда. Однако все же есть место, где его дремлющая, неприметная, никем не замеченная жизнь по-прежнему продолжается. Это место – полки наших книжных шкафов. Там само чтение освобождается от временных оков, оно существует не только как призрак тех книг, которые мы читали в детстве и теперь храним, потому что они напоминают нам об ушедших днях. Оно тайно живет в тех книгах, которые мы еще не читали и, возможно, никогда не прочтем. Не кажется ли вам, что в этой вечности есть что-то успокаивающее? Вечная тишина, царящая в бесконечных библиотеках, не пугает меня, а утешает – благодаря тому, что Дидро в «Сне Д’Аламбера» называл «эфемерным софизмом», то есть софизмом «преходящего существа, которое верит в бессмертие вещей», ведь «роза говорила, что никогда, насколько она помнит, не видела, как умирает садовник»[29]. Так и мы никогда не прочитаем самого последнего классика, не сможем застать исчезновение жизни на Земле, не сможем своими глазами увидеть, как гаснет Солнце, не будем оплакивать тепловую смерть Вселенной.

И вот я снова вижу себя ребенком: я стою перед отцовской библиотекой, но на сей раз, смотря на непроходимые препятствия на своем пути, я точно гляжу на виды природы – и мои глаза отдыхают. Все и правда так: классика – это то, что все хотят уже держать в руках прочитанным, но не хотят читать, и чем выше гора страниц, которая вырастает между «читать» (инфинитив настоящего времени) и «прочитанным» (страдательное причастие прошедшего времени), тем сильнее мы можем быть уверены: нашему желанию не суждено исполниться. Но что если нам напомнит об этом не Сверх-я в обличье библиотекаря, оценивающего нашу несостоятельность, а бессмертный ребенок – тот, кем мы сами были в долгие летние дни? И вот уже все бумажно-чернильные массивы превращаются в тонкие линии на японской гравюре, и наш разум прозревает горизонт как раз там, где проходит граница между двумя бесконечностями.

6

Фрагменты речи много-раз-влюбленного[30]

Я любил книги страстно, порочно, невоздержанно, маниакально, любил сразу несколько. Я соблазнял и насиловал их. Я бросал книги «в интересном положении». Я убивал одних из ревности, а другим отдавал предпочтение из ненависти к третьим – тем, которые не желали любить меня.

Джорджо Манганелли, Тонкий шум прозы

Фатима, самая преданная из пяти жен Узбека, готова в то же время поклясться, что ее муж – самый очаровательный из мужчин, и что она никогда не знала других: «Когда я выходила за тебя, мои глаза еще не видели лица мужчины: ты и теперь еще единственный, лицезреть кого мне дозволено»[31]. Этот замкнутый круг из «Персидских писем» Монтескьё сильно напоминает знаменитый силлогизм калифа Омара, согласно которому в книгах из Александрийской библиотеки либо говорится то же самое, что и в Коране (а значит, в них нет проку – ничего не случится, если их сжечь), либо – полностью противоположное (а значит, они святотатственны – и лучше их сжечь). Это два примера упорной и недальновидной привязанности – к мужчине и к книге. Приведенное мной сравнение неслучайно: всему, что можно сказать о браке, о неверности, об измене или же о полигамии, удивительным образом найдется точное соответствие в наших книжных симпатиях.

Приверженцы строгой моногамии (те, кто посвящают всю жизнь одной-единственной книге) по-прежнему существуют в роли своего рода религиозных деятелей, но такие типажи редко встречаются среди обыкновенных читателей-мирян. За исключением, пожалуй, каких-нибудь очаровательных безумцев или же помешанных, которые круглые сутки, день за днем, в том числе по праздникам и по воскресеньям, живут в мире «Поисков утраченного времени», «Поминок по Финнегану» или в других известных литературных лабиринтах; в конце концов, и то, и другое – священные тексты эпохи. Подобных читателей можно назвать «клаустрофилами», любителями замкнутых пространств. Про них же психоаналитик Эльвио Факинелли писал: дай ему волю, так он ни за что и никогда бы не покидал пространство книги, где он замуровал себя заживо и проживает нескончаемый «период внутриутробного развития».

С этими типами связаны два высказывания – они почти полностью идентичны по форме, но противоположны по значению. Одно из них гласит Timeo hominem unius libri («Я боюсь человека одной книги»). Другое же звучит как homo unius libri, «человек одной книги», но произносится с хвалебной, восхищенной интонацией. Первую фразу обычно приводят в качестве оправдания литературной распущенности и вольнодумству. «Бойся того, кто прочел всего одну книгу»[32], – такой совет дает Джакомо Казанова, человек, с одинаковой любознательностью относившийся и к женским библиотекам, и к книжным гаремам. Вторую используют с целью призвать читателя не размениваться на легковесные увлечения, не метаться от одной книги к другой («Выдающийся ученик – тот, кто изучает всего одну книгу», – пишет Лопе де Вега, будто желая ответить Казанове, но из прошлого). Самое забавное в том, что обе эти цитаты приписываются, пусть и с большой долей недостоверности, одному и тому же человеку – Фоме Аквинскому, а он, чтобы понять всего одну книгу, Библию, прочитал все, что вообще есть на свете.

Противоположность читателя-затворника и однолюба – читатель-донжуан, ему не