и презирал отца за это, да и в целом, за всё. Они были будто два незнакомых друг другу человека, будто два соседа, живших в одном доме, абсолютно незнакомых друг другу. Астапов ничего не знал о своём отце, ведь ему никогда не приходилось говорить с ним. Лишь иногда сын с отцом могли перекинуться парой слов, но только в тех редких случаях, когда старший Астапов выходил из запоя и мог нормально разговаривать. В конце концов вечный алкоголизм отца дошёл до того, что он стал уже на регулярной основе срываться на сына, а Толику же приходилось прятаться от отца в шкафу или под кроватью, куда он, из-за отупленного алкоголем сознания не мог или не додумывался заглянуть. Сын стал избегать встреч с отцом примерно к 10 годам. Они были уже не незнакомыми людьми, а котом и мышью. Первый ненавидел мышь просто так, а мыши же приходилось прятаться, чтобы не попасть в острые когти своего врага. В 12 лет Астапов написал первый стих, который был посвящён его гнилой и унылой жизни. К сожалению материал этого произведения затерялся где-то, так что я не прочту его тебе. И вот, Толик рос уже с природной ненавистью к отцу и всем людям на земле, ведь кроме отца, у него никого и не было. Единственного друга Гришу, который был сиротой, насмерть разорвал медведь, когда он отправился в лес за грибами, чтобы хоть как-то развлечься в отсутствие его также единственного друга. А тем временем Отец Толика настолько увлёкся алкоголем, что периодически его стала посещать белая горячка. Он стал зажиматься в углу своей комнаты при каждом приступе, громко читать молитвы, рыдать и просить пощады у господа, обещая перестать пить полюбить сына и извинится перед ним, а потом, когда приступ проходил, он быстро забывал про все свои обещания и возвращался к постоянному образу жизни. Всё это время я успевал следить и за ними, и честно признаться, мне было безумно жаль маленького Астапова. Однако в жизни всё же существует справедливость. Когда Толику исполнилось 15, в его голове уже был план мести отцу за все обиды и страдания. И вот, вечером одного зимнего дня, когда у отца начался очередной приступ, Толик тихо пробрался на кухню, взял большой нож и отправился в комнату отца. Тот в холодном поту, с дрожащими руками был как маленький беззащитный зверёнок забит в угол и жалостливым голосом молил Бога о пощаде. Перед ним в полной своей красе стоял чёрт. Большой чёрт, с огромными вилами, острыми рогами, длинным хвостом и широкой зловещей улыбкой; рот его был полон зубов. А в метре от чёрта в углу стоял я. Естественно в своём настоящем обличии, в котором я когда-то являлся к тебе во сне. Я не делал почти ничего, просто ждал действий будущего отцеубийцы. Толик же с ножом в руке медленно подходил к отцу. Когда он был уже почти в метре от старшего Астапова, тот резко схватил его за руку и попытался сломать её, выбив тем самым нож. Однако я не мог позволить себе наблюдать за тем, как злобный тиран беспощадно расправляется со своим сыном. Поэтому я сжал кулак, и даже не прикасаясь к руке, сломал её в четырёх местах. Корчась от боли, отец упал на пол и заорал. А Толик, не теряя времени, занёс нож над шеей человека, лишь номинально называвшегося его отцом и резким движением руки, исполнил долгожданную месть. Однако он не остановился на этом. Толик поднял нож и продолжил наносить удары, сначала по шее, потом в спину, а потом по толстому отвисшему пузу старшего Астапова. После того, как Толик нанёс 89-ый удар, я развернулся, решив, что с меня довольно этого зрелища. Что ж, теперь тебе известна история несчастного отцеубийцы, так за что-то покаранного жизнью и Богом. Вот и скажи мне, где справедливость, Дима, а? За что таких как он мучает жизнь и почему Бог не может или не хочет ничего с этим сделать?

– Я не знаю… – проговорил Дмитрий, обворожённый историей Люцифера.

– Вот и я не знаю, – сказал дьявол с усмешкой.

– Послушай, послушай, а ты не знаешь судьбы Астапова после того, как я покинул Варшавскую крепость в полуживом состоянии?

– Знаю. Он умер. Но нет, его не застрелили, он сделал это сам. Уж не знаю, из каких побуждений, возможно вспомнил детство, может вспомнил, как убивал своего отца, а может и я помог…

– Сволочь! Знаю, это ты убил его!

– Я ведь должен исполнять команды своего хозяина.

– Я не твой хозяин!

– Но ты хотел его смерти!

– Это было лишь несколько минут.

– Ты врёшь самому себе. Ты хотел его смерти с того сосента, когда он обвинил тебя в убийстве Сорокина.

– Нет!

– Не ври мне, меня ты точно не обманешь. Сидя в обороне, ты в подсознании надеялся на то, чтобы лейтенант умер. У тебя ведь даже был план, как избавится от него.

– Но я не исполнил его!

– Снова врёшь. Ты не исполнил его лишь частично, ведь с той позиции, которую ты занимал на заднем дворе крепости, ты прекрасно видел через свой бинокль, как лейтенант, страдая, с пробитой пулей ногой, полз к Виктору. Ты мог бы позвать полевого врача, он бы отвлёкся, ведь Астапов был единственным здоровый офицером в крепости на тот момент. Но ты не решился.

– Чёрт! Чёрт! Боже, да прокляни же меня, скота! Это я виноват в смерти лейтенанта! Я!

– Отлично, друг мой. Ты наконец признал это. Теперь ты понимаешь, кто ты такой?

– Убийца…

– О нет, пока ещё не убийца. Но ты равнодушный человек, а равнодушные люди, как нам известно, намного страшнее убийц и воров, ведь они промолчат, увидев преступление, даже если могут его предотвратить.

Дмитрий молчал. Он не знал, что ответить Люциферу. Он просто молчал, не думая ни о чём. Он желал бы сейчас закрыть глаза и отправится в ту крепость, чтобы спасти жизнь лейтенанту, однако он не мог.

– Отправь меня туда!

– Куда?

– В крепость! Я хочу вернуть всё как было!

– Нет.

– Но почему?!

– Что сделано – того не исправить. Ты ведь думал, когда делал? Теперь плати.

– Чёрт побери! А скажи, знает ли хоть кто-то ещё об обвинении лейтенантом меня в убийстве Сорокина, – спросил отчаявшийся Дмитрий.

– К твоему превеликому сожалению, да.

– А кто, скажи кто?

– Виктор.

– Виктор? Не может быть!

– Может. Лейтенант доверял ему после первой Балканской войны, где тот спас ему жизнь в Сербии,