— Не отдам, лучше сдохну! — заявил Пальо перед комиссией в местном национальном комитете.

Ему прислали письмо — как будто сказали: хоть сдохни, а отдашь.

В тот же день принесли еще одно письмо, из местного национального комитета, за подписью Гривки. Комитет, мол, разрешает ему убрать с поля урожай, «после чего община приступит к подготовке строительства школы».

Спасибо тебе, родной мой национальный комитет, что позволяешь мне убрать урожай с собственного моего поля. А я-то, осел, в этом году засеял его рожью, именно рожью! Прошлый год был картофель, в этом году — рожь, все как положено: после пропашных культур идут зерновые. А теперь хоть головой об стенку бейся: почему я не посеял кукурузу? Кукурузу ломают только осенью, а до осени еще многое может измениться.

Церковные земли должны разделить до 28 октября, об этом вышел закон. Но до октября еще далеко, а церковь не молчит, не хочет отступаться от своего, может быть, ей удастся вынудить правительство отменить закон.

Но кто отменит постановление районного комитета, кто убережет мое поле площадью 2,012 га, которое у меня экспроприировали для строительства школы?

Он держал в руках обе бумаги, одну со штампом РНК, другую с подписью Гривки, и дрожал, и губы у него белели.

— Если б его хотя бы не было у меня перед глазами, — сипел он. — Если б я хотя бы не видел его каждую минуту…

Старый Грофик сидел за столом, отрезал себе хлеб и заботливо, по-хозяйски подставлял под краюху ладонь, чтобы ни крошки не упало на землю.

— Перестань, бога ради, — сказал он устало. — И чего ты мучаешься из-за одной делянки? У тебя ведь, слава богу, такое имение в Читарах, неужто тебе этого мало?

Перестань, успокойся… Опять отец не хочет понять его. Имя у них одно, а они все равно чужие друг другу.

— Ладно, есть у меня в Читарах, а здесь что? — накинулся он на отца. — Сами скажите, что́ у меня есть в Лабудовой? Ничего. Здесь я отрезанный ломоть. Любой голодранец может мне сказать: «Что тебе здесь нужно, если у тебя здесь ни клочка своей земли нет?» А всё из-за вас!

Старик судорожно вытянул тонкую, морщинистую шею и посмотрел на сына обиженным взглядом.

— Из-за меня, значит? Из-за меня, сердечный мой?

— Зачем вы уступили лабудовскую землю дяде? Где теперь моя законная доля?

— Уступил? Даром я ее, что ли, отдал? А на какие же деньги я купил тебе Читары?

— Будь у вас голова на плечах, и то и другое было бы наше. Только куда вам! Кто вы есть? Старый Грофик, горе-хозяин, которого каждый батрак может обокрасть. Да не будь меня…

Не будь его, читарское имение вовек бы не выкупить. Оно было куплено на банковскую ссуду, а многого ли стоит добро, купленное в долг?

Неужто вы не понимаете, что без меня не бывать бы нам хозяевами в Читарах? Без меня вы бы с места не сдвинулись, так бы и прожили свой век жалким арендатором, покорным слугой епископа и капитула. Вы, отец, не хозяин, а святоша. Вам бы только ходить на поклон к святым местам и распевать «О дева Мария пресвятая…»

Много ли вы нахозяйничали, пока я не взял дело в свои руки? Да вы бы и последние штаны отдали: пану епископу, пану декану, пану священнику — любой рясе, какая попадется на глаза. Кому кабанчика, кому теленочка, кому гусей откормленных, кому сливовички домашней. Милым святым сестрам в Нитре телушку для сиротского приюта, святым братьям на Войной три мешка крупчатки для интерната. Любой грош, попади он к вам в руки, находил свое место: на роспись в церкви, на новый орган, на статую святой Терезочки в часовенку, на колокол, на котором будет надпись, что его подарил к вящей господней чести и славе Штефан Грофик…

Как вы хозяйничали, пока я не взялся за ум? Плуги, бороны никудышные, сеялки ржавые, даже веялки завалящей не было, а сечку резали не электричеством, а с конным приводом. Кони у нас были не кони, а клячи, каждый второй с запалом, порожнюю телегу не могли вывезти вверх по Пригону! А как же иначе, если их кормили одной пустой соломой?

Нет, не хозяин вы, отец. Вы бы поля обрабатывали молебнами да крестными ходами. На каждую вербу — по иконке, на каждую межу — по часовенке, отслужить мессу за дождь, мессу за вёдро, а дальше — как бог рассудит.

— Какие деньги вы, что ни год, отваливали за вспашку? А я трактор купил, и он себя за пять лет окупил десять раз. Не начнись эти беспорядки, я бы и свою молотилку имел, а вы что?

У старого Грофика заходил кадык, руки тряслись, нож, который он все еще держал в руке, дробно постукивал об стол.

— Да что ты все меня дураком выставляешь? — выговорил он, чуть не плача. — Что ты нахозяевал, то тебе и достанется. Читары твои, я их с собой в могилу не возьму.

— Ладно, мои, только где же мое кровное, где грофиковская земля?

Неужели эта развалина, этот горе-хозяин так и не поймет, что дело вовсе не в сорока читарских гектарах? Пальо нужна земля здесь, в Лабудовой, где он родился, чтобы он мог сказать: есть здесь и мое, унаследованное от отцов, я здесь не какой-нибудь приблудный капитульский арендатор. Старый не понимает, что сделал с ним, когда продал свою долю земли брату, чтобы внести денежный залог за Читары. Не понимает, что творится на душе у Пальо, когда он проходит мимо грофиковской земли, на которую у него нет больше прав.

Старый Грофик тяжело опустился на лавку, завздыхал, вытер лоб тыльной стороной руки.

— Я делал что мог… — заскулил он сдавленным, старчески жалким голоском. — Я же тебе и купил это поле. Сколько я из-за него находился, наклянчился у каноников, у самого пана епископа. «Пусть, говорю, окажут нам такое благодеяние, ваша милость, пусть уступят нам эту землю». Моя ли вина, что ее теперь у тебя отнимают?

Не понимает, совсем ничего не соображает, вконец одурел над своими четками. Будь у него понимания хоть с маковое зернышко, не стал бы он сейчас заикаться об этом поле у шоссе.

Пальо выглянул в окно и увидел их, эти 2,012 гектара, единственный собственный кусок земли в Лабудовой — какой там собственный, теперь он и его лишился. Там волновалась на ветру рожь, густая как ковер. Вот-вот она выколосится, зацветет, потом побелеет, созреет,