красуется в нем, по крайней мере никто не посмеет сказать, что, мол, у бедняжки даже порядочного платья нет и кто ж его ей купит, сиротке?

* * *

В день Евочкиного первого причастия у Гривковых был на обед куриный суп и паприкаш с галушками. Лапша в супе и галушки были желтые как яичница, галушки меленькие и очень вкусные.

— Сколько яиц ты в них вбила? — спросил Эрнест Гривкову вроде бы шутя, но глаза у него не смеялись.

Гривкова обиделась.

— Неужто я в такой день буду скупиться? Уже и на тарелку в своем доме ничего положить нельзя!

Не будь здесь тетки Агнеши, Евиной крестной матери, они бы поругались. Эрнест за обедом был сам не свой. Наспех съел суп, съел немного паприкаша и ушел, даже не сказал куда.

Добыл он таки для Евы этот талон на текстиль. Поверил, что в доме нет ни одного яйца, и упросил Янчовича выдать ему хотя бы один талон на его, Эрнестово, имя.

«По моей половине хозяйства поставки выполнены, а невестка тоже вот-вот сдаст свою норму, ей уже мало осталось, десятка четыре или пять».

«Ручаешься, что сдаст?» — спросил Янчович.

«Ручаюсь, — заявил Эрнест. — За Маргиту ручаюсь, как за себя, она человек честный. Как только куры начнут нестись, она все сдаст, а сейчас нет у нее яиц даже на лапшу».

Просить Эрнест не любил, это было унизительно, но на этот раз он попросил. И вдруг оказывается, что в доме нашлись яйца и на лапшу, и на галушки, и на торт, который стоял на буфете и на весь дом благоухал ванилью.

В самом деле, сколько яиц ушло у мамы на торт?

— Только на тесто ушло девять штук, — сказала мама тетке Агнеше. — Да три штуки на крем — коли тратить, так уж тратить.

Агнеша тоже принесла торт не меньше чем на девяти яйцах. Оба торта стояли на буфете, один лучше другого, высокие, пышные, украшенные вензелями из крема с сахарными голубками посредине.

— Даже резать не хочется — жалко, — сказала Агнеша.

Но мама уже взялась за нож:

— Отведай, Агнешка, не побрезгуй, мой нужно съесть первым. — И Милану отрезали здоровенный кусок. — На, закуси, — сказала она благодушно.

Милана так и подмывало сказать: «Не хочу. Не хочу я твоего торта, раз ты Эрнеста обманула. Он, бедняга, ушел, не попробовав торта, и я не буду. Накормила ты меня, ох как накормила, спасибо, сыт по горло!»

Но торт так соблазнительно пахнул ванилью и шоколадом, что Милан не удержался, съел все, что было на тарелке, — хотя и чувствовал, что этим предает Эрнеста. Чтобы наказать себя, он сам взялся за ненавистную женскую работу — за мытье посуды.

Ева, уже переодетая в другое, не такое парадное платье, уплетала за обе щеки, вознаграждая себя за вынужденный утренний пост до причастия. На шее у нее блестела тонкая золотая цепочка с медальоном — подарок крестной матери. Она была страшно горда цепочкой, то и дело поигрывала ею и косилась на Милана: ага, у меня есть цепочка, а у тебя нет такой.

Милан мрачно громыхал кастрюлями и крышками. Ему было противно смотреть на раскрасневшуюся Еву, и он уже не думал о том, что она сиротка.

Жри, жри, хоть лопни, и цепочкой своей можешь подавиться, мне она даром не нужна, я бы такую и носить не стал! Из-за тебя Эрнест выпрашивал талон и ручался, что в доме нет яиц. А теперь пройдет слух, какой торт испекла мама своему воробушку к причастию, и Янчович так прямо и спросит: «Это как же понимать, товарищ Гривка? На поставки яиц у вас нет, а торты печете?» Разве можно так? Разве можно так подводить Эрнеста, мама?

* * *

Если куры несутся хорошо, то норма поставки (триста яиц в год с пятнадцати кур) — не так уж и велика. Другие хозяйки и норму сдадут, и еще останется для стряпни и на продажу. Но маме с курами как-то не везет. Она в основном держит старых: это, мол, хорошие наседки и яйца крупные несут. Яйца в самом деле крупные, не меньше утиных, но при поставке величина яиц не учитывается; к тому же старые куры часто кладут яйца не в гнездо. Мама за всеми не углядит, да и некогда ей рыскать по амбару и по чердаку.

«Обыщу амбар, чердак и сад, — решил Милан. — Поставки мы выполним, подумаешь — пять десятков яиц».

Дело тут не в яйцах, а совсем в другом. Мама ведь всегда говорит об Эрнесте: «Он у меня как сын, как родной сын». Почему же тогда она его обманула? Разве можно обманывать того, кто тебе как сын?

Взрослые часто обманывают. Милан сталкивался с этим не раз, и каждый раз это задевало его, мучило и наполняло отвращением.

Однажды он слышал, как Грызнариха жаловалась маме:

— Сухие корки будем глодать, Маргита моя милая. В кладовке у меня хоть шаром покати, сала совсем нет, и не знаю, как перебьемся.

Милан поверил, что Грызнаровы в самом деле будут питаться сухими корками, и мама поверила.

— Ну, это уж совсем беда, Анча, если даже у тебя, такой хозяйки, нет сала, — посочувствовала она.

Но вот Милан как-то пошел с мамой к Грызнарихе за сновальным станком; та отперла кладовку — а там свисают с балки пласты соленого сала толщиною в пядь.

— Анча! — ахнула мама. — Я-то думала, ты и в самом деле обедняла, а у тебя здесь сала на целый полк!

А Грызнариха:

— Да кто ж его будет есть? У нас жирного никто в рот не берет, опротивело оно нам…

— Ты смотри, как вывернулась, — сказала мама, когда они вышли с грызнаровского двора. — Врет, как по воде бредет, у нее только десятому слову можно верить.

Тогда Милан еще подумал: «Моя мама не такая, как эта Грызнариха. Она не жалуется, что мы будем глодать сухие корки, хотя у нас-то сала почти и нет совсем. Мама никогда не плачется: мол, этого нет, того нет — она лучше промолчит. Мы, Гривковы, не любим болтать о своей нужде».

Тебе, мама, я всегда верил, а теперь вот не могу. Теперь я буду считать, какому твоему слову можно верить — каждому третьему или каждому десятому. Это очень больно, потому что раньше я думал, что могу тебе верить до последнего слова, до последней буквы.

Милан перемыл посуду и забился с книжкой в угол. Он делал вид, что читает, а сам краем глаза посматривал