Они отправили Еву на литанию — пусть покрасуется своей цепочкой, а сами остались сидеть за тортами.

— Ешь, Агнешка, ешь, — в который уж раз потчует гостью мама.

Тетка наконец отрезала ломтик, положила в рот совсем маленький кусочек и медленно пережевывает его, как будто она не торт ест, а сухую картофельную лепешку.

— Спасибо, Маргитка, не могу больше, — говорит она, но это тоже чистое притворство: торт ведь очень вкусный.

И это печальное, измученное лицо тетки Агнеши — тоже, должно быть, притворство. Какие могут быть заботы у богатой Грофички?

Говорят, она была очень красивая, первая красавица в деревне, а Ондрей Грофик был самый красивый парень. Они вместе играли в любительском театре, там познакомились и полюбили друг друга.

— Родители Ондрея и слышать не хотели об Агнеше, — рассказывала как-то мама. — Велели ей передать, что у них мол, высокие пороги, не про босяцкие ноги, но Ондрей не отступался. Так и сказал своей матери: «Или эта, или никакая, лучше из дому уйду». И добился-таки своего, женился на ней, но только не повезло ей, бедняжке.

Почему мама называет тетку Агнешу «бедняжкой», почему она считает, что ее подруге не повезло? Все знают, что отец Ондрея откупил у своего брата, капитульского арендатора, всю грофиковскую землю, а это не какие-нибудь полоски, как у остальных, а большие поля. В жатву они нанимают три пары жнецов, а Ондрей с Агнешей жнут четвертой парой. И дом у них чудесный, три окна смотрят на улицу, железные ворота покрашены зеленой краской, а в конюшне стоят две пары коней.

Тетка Агнеша моложе мамы, но по ее изможденному лицу этого не скажешь.

«Тоже обман, все они жульничают», — решил Милан и углубился в книгу.

Вдруг он услышал, что кто-то плачет. Он оглянулся и увидел, что тетка Агнеша лежит головой на столе и плачет, и плечи у нее дрожат.

— Он был бы уже как твой Милан, такой же большой, мальчик мой несчастный… — причитает она, то и дело запинаясь, и плач переходит в долгие, протяжные рыдания.

— Иди на улицу, нечего тебе здесь делать! — зашипела мать на Милана и повернулась к Агнеше: — Хватит плакать, не изводи себя, слезами горю не поможешь!

Вот так всегда. Только-только покажется, что Милан мог бы ухватиться за краешек загадки, окружающей мир взрослых, как мама выгоняет его: иди гулять, это не твоего ума дело.

Он пересек задний двор и направился в поле. Его потянуло куда-то далеко, как можно дальше от деревни и от двух женщин, которые разговаривают о чем-то, чего он не должен знать.

Значит, у тетки был мальчик, ровесник Милана? Странно, что он до сих пор не слышал об этом. В деревне ведь ничего не скроешь. Люди знают, у кого сколько земли, сколько коней, коров и даже кур, знают, у кого какая одежда, вплоть до последнего платка или косынки. Как могла Агнеша Грофикова утаить своего мальчика? Если он умер, почему на кладбище нет его могилы?

Милан вышел на Пригон, улегся в траву под яблонями и стал упорно добывать из своей памяти все, что знал об Агнеше, Ондрее и обо всем доме Грофиков.

* * *

Агнеша хаживала к Гривковым и тогда, когда еще жив был отец. Приходила всегда одна, Ондрей не пришел ни разу, хотя был крестным отцом Евы.

В доме его поминали редко, всегда как-то походя. Милан уже тогда обратил на это внимание и понял, что его не любят. Если нужны были кони на пахоту или привезти дров, они никогда не обращались к Ондрею. Другим он и пахал и возил, но только не Гривковым.

— С Ондреем лучше не связываться, это тот еще фрукт, — сказал как-то отец.

— Скажи уж лучше: душегуб, — добавила мама и вздохнула.

«Душегуб… почему именно душегуб? Ведь он… боже упаси, не мог же он убить этого мальчика!» — ужаснулся Милан. Но тут же отмахнулся от этой мысли.

Ондрей ведь не сидел в тюрьме — и зачем бы он стал убивать своего сына, если других детей у них нет и некому завещать все свое добро?

Потом Милан вспомнил, как однажды тетка Агнеша расплакалась перед мамой, совсем как сегодня. Он был тогда в чулане, что-то искал в сундуке, а мама не знала, что он там и всё слышит.

— Уж как я его просила, молила, как господа бога… — всхлипывала тетка Агнеша. — Видишь, что со мной, не могу я подымать мешки. А он как глянет: мол, скажи на милость, какая принцесса из батрацкой объявилась, и пришлось мне… Двадцать мешков… на шестом месяце…

И Милан решил тогда, что тетка потому жалуется на мужа, что он заставляет ее делать мужскую работу. Конечно, таскать мешки — не женское дело, это все равно что хлеб косить.

На «шестой месяц» Милан тогда не обратил внимания, подумал, что это июнь. Зато теперь он понял, о каком шестом месяце шла речь, и почувствовал, что у него голова кругом идет.

Она ждала ребенка, а он заставил ее поднимать мешки!.. Да как же он смог! Даже не верится. Когда женщина ждет ребенка, ей нельзя поднимать тяжести. Когда должна была родиться Евка, отец не позволял маме даже кастрюлю со свеклой поднять.

— Это не для тебя, — говорил он и сам ставил кастрюлю на плиту.

И Милан тоже брал у мамы из руки кастрюли и ведра.

— Это не для тебя, — повторял он вслед за отцом, и мама не спорила, она позволяла, чтобы ее берегли, опекали.

Люди щадят даже скот, когда ждут от него приплода. Жеребую кобылу или стельную корову никто не станет запрягать в груженый воз. В этом деревня ни к кому не знает снисхождений, безжалостного хозяина она презирает. Любая бабка скажет такому в глаза: «Ах ты скотина бессердечная, зверюга ты лесная!»

Почему же тогда никто не заступился за тетку Агнешу? Почему никто не накинулся на Ондрея, на этого зверя лесного, который заставил свою беременную жену поднимать мешки?

Ребенок родился мертвым, это был мальчик, теперь ему было бы столько же, сколько Милану. Тетка Агнеша оплакала его потихоньку, а людям хоть бы что. Они не плюют на Ондрея, не презирают его, не обвинили его перед судом. Как же это? Почему?

Боятся Ондрея, потому что он Грофик? Богатей Грофик, у которого дом с тремя окнами, самые большие поля и уйма скота? Конечно, боятся. Богачей все боятся, все перед ними заискивают. Богатство дает людям какую-то невидимую власть над