– Не боится, что сглазят? – с интересом спросила Вера.

– Она еврейка соблюдающая, или родители ее, что ли. В общем, им нельзя в приметы верить. Продает снимки, очень даже неплохо расходятся, сайтов-то этих тьма. Тысячу долларов в месяц, бывает, зарабатывает.

– Вот видишь.

– Но это же и все, что может быть! – воскликнула Маша. – У меня зарплата плюс-минус такая же, и ничего другого сам с нуля сейчас не придумаешь, хоть наизнанку вывернись. Если только ты айтишник, и то лучше сразу в Америку перебираться. А обыкновенные, как я…

Маше показалось, что от этого странного разговора – ни с кем она таких не вела и вести не собиралась! – бессмысленное волнение вытекло из нее, как гелий из шарика.

– Только вы не думайте, что я ночей не сплю, размышляю о смысле жизни, – сказала она. – Я же не совсем дура.

– И даже совсем не, – кивнула Вера.

Говорить на такие дурацкие темы, как смысл жизни, Маше в самом деле больше не хотелось.

– Может, мне тоже в Доминикану поехать? – сказала она совсем уже спокойно. – Ирине вашей на ферме помогать. Хоть вы ее и не одобряете.

– Почему ты решила, что не одобряю? – удивилась Вера.

– Ну вы же сказали…

– Я сказала, что не знаю, как к ее затее относиться. И действительно не знаю, это не фигура речи. Да, я думаю, после сорока лет совместной жизни Пауль вправе ожидать, что она будет с ним рядом до гроба, и это не фигура речи тоже. Но я и другое понимаю: страшно чувствовать, как все в тебе гаснет… Это, может, самое страшное в старости. Ничего не хочется, даже новых впечатлений. Как будто всю жизнь ты был губка, а теперь стал – гель, и ничего в себя впитать не можешь. И тут вдруг чего-то тебе захотелось, и сильно захотелось. Да кто же тебя вправе заставлять от этого отказаться!

«Интересно, а где ее сын?» – невпопад подумала Маша.

Что сын есть, она понимала. Невестка есть же, хоть после того первого раза Маша ее больше и не видела, и на ореховом столике рядом с лампой стоит черно-белая фотография мальчика лет пяти, а где-нибудь в Вериной комнате, наверное, и другие его фотографии есть. Маша хотела спросить про сына, но ее охватило то же ощущение, что и когда она спросила о Вериной юности – что вопрос лишний и даже бестактный.

– Вы уже, наверное, спать хотите? – осторожно спросила она вместо этого.

– Что? – Вера вздрогнула. – Я мало сплю, тем более летом… Да, – добавила она, словно спохватившись. – Пора спать.

– А…

– Завтра все уберу.

Вера встала из-за стола и пошла к двери, ведущей из большой комнаты не в прихожую, а в противоположную сторону дома. Маша хоть и пила с ней время от времени кофе в саду или здесь, за большим столом, но больше нигде в доме не бывала, поэтому могла только предполагать, что там находится Верина спальня, раз, кроме нее, никого в доме больше нет.

Что оставалось делать? Не сидеть же одной за неубранным столом. Маша тоже встала и пошла к лестнице, ведущей в ее мансарду.

– Знаешь, я немного поиграю. – Вера вдруг остановилась. – Ты спать не хочешь еще?

Спать Маша, конечно, и не подумала – села прямо на пол, на вытертый туркменский ковер, и слушала, как Вера играет что-то похожее на трепет сердца. Она так и сказала, когда растворились в тишине дома последние звуки:

– Как будто сердце трепещет.

Маша пошевелила пальцами, пытаясь изобразить трепет, состоящий из легких и печальных тройных звуков. Получился не трепет, а детский лепет какой-то, но, к ее удивлению, Вера поняла, что имеется в виду.

– Это триоли, – сказала она.

Вера уродилась в бабушку, и всегда ей хватало для сна пяти часов. А теперь и их жаль было тратить впустую. Время, которое она проводила со Свеном, было как свет, за долгий летний день он набирал такую силу, что небо светилось и ночью.

Вечером Свен провожал ее до дома, и Вера после этого в волнении своем не замечала, как засыпает, просыпается и спит ли вообще. Утром она садилась к фортепиано и занималась как обычно, но лишь по времени как обычно, на самом же деле с тем чувством, которого никогда в себе прежде не знала. Наверное, оно сообщало ее игре то, чего в ней прежде и не было. Триоли в ноктюрне до минор Шопена казались ей биеньем собственного сердца. Никогда она не понимала, что именно так написан этот триольный аккомпанемент в репризе, а теперь не могла воспринимать его иначе.

Однажды, закончив играть, Вера обернулась, еще держа руки на клавишах, и увидела в дверях своей комнаты маму. В глазах у нее стояли слезы. Встретившись с Верой взглядом, мама махнула рукой и вышла.

Да, играла она теперь с очень сильным чувством, это правда. Но такой же правдой было и то, что если бы можно было встречаться со Свеном прямо с утра, она вообще не подходила бы к инструменту.

Дни шведского кино закончились, ошеломив Веру «Земляничной поляной», но Свен не уехал, потому что ему предложили стажировку на «Мосфильме». Это он так сказал, и это было не то что неправдой, но не главной правдой, а главная правда состояла в том, что он остался в Москве, чтобы каждый день видеть Веру, и оба они это понимали.

Прежде она всегда замечала, теплое лето или холодное, погожее или дождливое. Это имело для нее значение, потому что связывалось с тем, как проходят летние дни: в парке ли, в катании на лодках по пруду Тимирязевской академии или в кинотеатре «Форум», если приходилось спасаться от дождя… Теперь же все внешнее проскальзывало мимо ее сознания, не имело значения совсем, и к погоде это относилось тоже.

Все, из чего состояла ее жизнь, происходило таким необыкновенным, таким особенным образом, что казалось совершенно новым, никогда прежде не испытанным.

Свен сидит на веслах, его движения едва заметны, но лодка летит по поверхности пруда, и когда, сидя напротив него на низкой лодочной скамеечке, Вера опускает руку за борт, водяные струи осязаемы, будто косяки рыб.

Или ей это просто кажется, потому что про рыб Свен как раз и рассказывает – как он ездит на рыбалку во фьорды, и какое там одиночество, абсолютное, только вода, и лес, и ветер, и хорошо думать о важных вещах.

Они и поцеловались первый раз в лодке на Тимирязевском пруду, прижавшись друг к другу коленями и руки положив друг другу на плечи, будто в неуклюжем танце на детском утреннике. Но в прикосновении его губ не было ничего детского, оно было очень сильное, очень мужское, и Вера сразу это поняла, хотя ей не с кем было сравнивать его и не с чем – охвативший ее трепет.

Ни на кого он не был похож ни светлой волной волос на высоком лбу, ни притененными глазами, ни суждениями. И при этом он был такой близкий, как будто вырос в соседнем доме и они играли вместе в казаки-разбойники. В этом была странность, но Вера лишь сознавала ее как странность, а не чувствовала.

Свен познакомился со студентами ВГИКа, которые проходили на «Мосфильме» практику. Но то, что вызывало священный трепет у всех, кто тоже был с ними знаком и кого Вера знала, например, по вечеринкам у Набиевых, самым богемным, на каких бывала, – у него вызвало не трепет, а лишь недоумение.