В беспорядочном общем движении между Верой и Свеном оказались два или три человека, и она испугалась. Хоть толпа была невелика, ей показалось, что сейчас они потеряют друг друга и – уж совсем бестолковое предположение – потеряют навсегда.

Но прежде чем эта паническая мысль охватила Веру, Свен обернулся, шагнул к ней расталкивая людей, их разделивших, и схватил ее за руку с такой силой, что она еле сдержала вскрик.

Все бежали от памятника, но Свен, наоборот, потянул Веру к постаменту, а оттуда сразу же резко вправо. Она увидела огромные башмаки Маяковского у себя над головой, споткнулась о бордюр клумбы и упала бы, но Свен держал ее за руку так крепко и тащил за собой так быстро, что упасть она не успела.

Ей показалось, минуты не прошло, как они уже выбежали на Первую Брестскую. Никакой толпы здесь не было, а было только обычное для летней Москвы уличное движение, отчасти по-вечернему торопливое, отчасти по-летнему расслабленное.

– Здесь есть проходные дворы? – на ходу спросил Свен.

Он уже не бежал, но шел очень быстро.

– Не знаю, – прерывисто дыша, ответила Вера.

Побег с площади Маяковского занял не много времени, но она успела и успокоиться, и даже рассердиться. Да что это такое, в самом деле?! Человек просто читал стихи, как всегда читали их у памятника Маяковскому, и в Политехническом, и в Лужниках, все просто слушали, даже на клумбы никто не наступал! И вдруг – милиция, толкают, тащат… Вдобавок Вера вспомнила, что сказал ей человек с бесцветными глазами, и кровь ударила ей в голову.

Возле арки за продуктовым магазином Свен спросил:

– Это двор можно пройти насквозь?

– А зачем нужно проходить двор насквозь? – спросила Вера. – За нами никто ведь не гонится.

Она сердилась на все происходящее и на себя больше всего. Но в арку вслед за Свеном все-таки повернула.

Двор был самый обыкновенный – с небольшим палисадником, с дощатым столом, выкрашенным зеленой краской, и такими же скамейками. За столом играли в домино, в отдалении мальчишки гоняли мяч, из открытого окна слышалось:

– Ко-оля, домо-ой, сколько тебя звать!

Свен остановился, посмотрел на Веру.

– Извини, – сказал он. – Нам не от кого убегать, ты права. Но у меня есть опыт таких ситуаций.

– Каких – таких?

«Что это я сержусь? – удивленно подумала она. – Вот еще глупости!»

– Когда в толпе начинается паника, – ответил Свен. – И непонятно, как поведет себя полиция. Я не хотел бы, чтобы с тобой что-то случилось.

Если в какой-нибудь книге Вере встречались слова «утонула в его глазах», она такую книгу сразу откладывала, потому что это было заведомой неправдой. И вдруг она почувствовала именно это – что тень Свеновых ресниц образует в его глазах такую глубину, в которой можно только утонуть и хочется только утонуть. Сдержанность его слов соединялась с серьезностью взгляда. Ей стало страшно и радостно.

– Вон там еще одна арка, – проговорила она. – Мы через нее на Вторую Брестскую выйдем и на Горького потом. На троллейбус до Сокола.

Когда встретились у памятника Маяковскому, то собирались погулять или, может, пойти в кино. Но этого Вере больше не хотелось. Некстати вспомнилось, как незнакомый тип назвал ее шлюшкой. Она отогнала это воспоминание прежде, чем оно вцепилось в мозг.

Свен отфутболил мальчишкам мяч, влетевший прямо ему в ноги, взял Веру за руку, и они пошли ко второй арке, провожаемые настороженными взглядами старушек и доминошников.

– Иностранцы какие-то, – услышала Вера.

– Нет, девчонка наша.

– А чего не по-русски говорит?

Как только они вошли в арку, Свен остановился.

– Ты очень дорога мне, – сказал он.

Повернул Веру к себе и поцеловал. Может, надо было ожидать более сильных слов – что он любит ее. Но то, что она чувствовала сейчас, не было ожиданием, и губы его говорили не словами, и сильнее слов были руки, сжимающие ее плечи.

Троллейбус, в который сели на Пушкинской площади, был набит битком. Никогда им еще не приходилось ездить вдвоем в час пик. Они стояли, прижатые друг к другу, и Вера не могла сдержать дрожь, которая била ее от такого, всем телом, прикосновения к Свену. Но и когда из троллейбуса вышли, когда погрузились в жасминовый воздух соколянских садов, дрожь ее не утихла.

– Вера, – сказал он, – я не знаю, куда нам пойти с тобой. Можно только сидеть в парке на скамейке. Это то, что меня приводит в ярость в Москве.

– Мы пойдем ко мне, – ответила она.

Вера не спросила, хочет ли он этого, но по тому, как Свен сжал ее руку, порывисто и радостно, поняла, что это и есть его ответ.

Кроме входа в дом с улицы был и другой, садовый, по наружной лестнице, которая вела прямо на второй этаж. Бабушка рассказывала, что, когда строили дом, всю сумму за его строительство надо было вносить сразу, а денег у нее с мужем было не в избытке, поэтому они и выбрали самый экономный проект и поэтому на втором этаже, в мансарде, получилась только одна комната. Когда после войны ко всем соколянцам стали подселять посторонних людей, небольшая площадь морозовского дома оказалась аргументом против того, чтобы превратить его в коммуналку. Хотя, наверное, гораздо более весомым аргументом стало то, что некоторые из людей, жизни которых бабушка спасла во фронтовом госпитале, не забыли ее после войны, в успехах своей карьеры.

Раньше под крышей был папин кабинет, а после его смерти мансарда пустовала. За два года мама не нашла в себе сил ее переоборудовать, да и необходимости такой не было.

Конечно, она не спала, и Вера это знала. Мама никогда не засыпала, не дождавшись ее возвращения из театра или с концерта; больше ей неоткуда было возвращаться поздно. А сейчас и не поздно еще, не стемнело даже. Но о том, что мама может подняться наверх, в мансарду, что придется объяснять, почему они со Свеном не вошли через общий вход, придется идти в общую комнату, вести общий разговор… Нет, об этом Вера не думала, а лишь чувствовала, что всего этого не будет.

Она не видела, есть ли кто-нибудь в гостиной, окна которой выходили на улицу. Шторы не были задернуты, но все равно не видела: зрение не настраивалось.

Обошли дом. Жасминовые кусты разрослись. Чтобы пройти к наружной лестнице, пришлось раздвигать их ветки. Лепестки осыпали голову Свена. Как будто он вышел из сказочного царства, того самого, к которому относилось и слово «фьорды», и притененная глубина его глаз.

Поднялись по лестнице, остановились на узкой площадке второго этажа, Вера достала из сумочки ключи, открыла дверь, и сразу же шагнули в комнату.

– Здесь очень хорошо, – сказал Свен, озираясь. – Это твоя комната?

– Это был папин кабинет.

– Был?