Она встала. Ей хотелось посмотреть еще. Хотелось увидеть рыб с человеческими глазами, сирен. Хотелось услышать, как они поют. Она хотела рассмотреть радугу на воде в самом центре, прекрасном, как лагуна на краю света. Кроме этого уже ничто не имело значения. Это все было такой непостижимо глубокой красоты… как если бы заглянуть в живот, в саму матку, и узреть там суть жизни и смерти планктона, водорослей, устройство Вселенной. Если бы только она могла подняться на скамейку гребцов, чтобы лучше видеть…

— Мелиса-а-а-а-а-а-а-а-а-андра!!!

Крик Педро парализовал течение времени на корабле. Несколькими днями позже Криста вспомнит эти вязкие минуты, когда каждое движение на лодке, казалось, требовало самоотверженных усилий, словно воздух был подкрахмален и почти не позволял двигаться. Хаос завладел лодкой, из-за чего капитан и гребцы растерялись. За молчанием последовало замешательство, крики, беспорядок.

— Никто не снимает повязку! Никто не открывает глаза! — кричал Педро, в голосе которого слышалась смесь гнева и отчаяния. — И вы, не развязывайте веревки! — приказывал он своим гребцам.

Рафаэль, который, даже услышав этот крик, выжидал подходящего момента, чтобы начать свою тайную видеозапись, без колебания снял с глаз повязку и увидел Мелисандру как раз в тот самый момент, когда она поднималась на ноги. Лодка резко накренилась.

— Не снимайте повязки!!! — орал во весь голос Педро. — Не смотрите на водоворот!!! Все смотрите в противоположную сторону!!!

Прежде чем члены команды успели оставить свою работу, чтобы остановить Мелисандру, Рафаэль подскочил к ней и что было сил обхватил руками. Они покатились на пол, а лодка снова пришла в нормальное положение. Мелисандра пыталась высвободиться из рук Рафаэля, но он не позволял ей этого сделать, ни на секунду не разжимая пальцев, обнимая девушку на деревянном полу. Это было все равно что пытаться силой удержать дикую кошку. Через несколько секунд все кончилось — Мелисандра вдруг внезапно успокоилась и застыла, будто мертвая.

Макловио, Эрман и Криста бросились бежать к ним между раскачиваниями лодки. Макловио без остановок бросал проклятия любопытству женского пола, которому не послужила уроком потеря земного рая. Рафаэль продолжал лежать на полу, не выпуская из рук свою добычу. Он знаком указал всем троим, чтобы возвращались на свои места. Их помощь была уже не нужна.

— Я не смогла удержаться, — прошептала Мелисандра. — Мне жаль.

— Должно быть, именно это здесь и происходит, — пробормотал Рафаэль, не отпуская ее и тяжело дыша, — кто-то один не может устоять перед искушением посмотреть туда, все на лодке теряют контроль и в конечном счете падают вниз головой в водоворот… — Потом он спросил ее шепотом, удалось ли ей что-нибудь увидеть. Мелисандра утвердительно качнула головой.

— Что там было?

— Это как начало и конец всего на свете, — прошептала она.

После этого инцидента для успокоения Педро и гребцов Мелисандра сказала, что не видела ничего, и в самых худших словах описала головокружение, которое у нее случилось от одного лишь взгляда на край бездны.

— Если, конечно, я не приняла за него простое отражение на черных скалах… Как бы не ввести вас в заблуждение своими рассказами, — посетовала девушка.

— А нам незачем их слушать, — вмешался Макловио. Мужчины сколько угодно могли упрекать Мелисандру, подумала Криста, но в глубине души они с Верой ею восхищались. Этой ночью, несомненно, она явится им во сне в образе теллурической силы, Медузы с красными змеями, прорастающими из головы.

Находясь под впечатлением от силы и магнетизма видений, Мелисандра не могла себе представить, что произошло бы, если бы Рафаэль не помешал ей взглянуть на центр водоворота. Отойдя после гипнотического воздействия, которое притягивало ее, она испытала большое облегчение оттого, что осталась жива, но ощутила щемящую грусть и пустоту.

Она растянулась на навесе, думая о дедушке и Хоакине. Ей вдруг показалось, что распрощалась она с ними не каких-то три дня назад, а очень давно. Ее удивило, с какой быстротой растворялись воспоминания, и настоящее, словно водоворот, поглощало звуки и образы самого недавнего прошлого.

Рафаэль, потрясенный, подошел к ней. Перед его глазами все еще стоял образ Мелисандры, готовой броситься с лодки. Он даже не поддался искушению взглянуть на запрещенный объект, когда вскочил, чтобы остановить ее. В первый раз за столько времени его страсть к неизведанному отступила на задний план.

— Пришла в себя? — спросил он девушку.

— Не знаю, был это рай или ад, — восхитилась она. — Но я уверена, что увидела дверь в один из них. Нельзя прийти в себя после такого видения… Спасибо, — добавила она, с нежностью глядя на него. — Ты спас мне жизнь.

— Ах, Мелисандра, Мелисандра! — воскликнул он, притягивая ее голову к своей груди.

Она с силой отстранилась и снова растянулась на навесе. Рафаэль принялся гладить ее по голове, пока она не уснула.

На лодке пассажиры погрузились в молчание. После трех дней плавания нетерпеливое желание скорее прибыть в порт и усталость в пути отчетливо читались на их лицах и в их движениях.

Когда в сумерках показался силуэт порта Лас-Лусес, Рафаэль рассеянно смотрел на сияние огней видневшегося вдали ночного города. Этот городишко походил на зеркало, в котором круглый и красный образ солнца разбивался на тысячу осколков, словно подобие калейдоскопа. Про себя журналист подумал, не был ли Лас-Лусес построен из алюминия, но отказался от этой мысли из-за ее нелепости и дороговизны алюминия. Он повернулся к Моррису, пытаясь выразить свое замешательство. Ученый, лицо которого освещал отблеск от металлической руки, улыбнулся и жестом показал невозможность объяснения этой загадки.

Каракола Педро своим звучанием проводила бонго до причала и привлекла, подобно флейте Гамелина, толпу людей, в которой преобладали дети и подростки, оборванные и чумазые. Они дрались между собой за право первым подойти к прибывшим путешественникам.

Душевное состояние Морриса способствовало тому, что он очень остро на все реагировал. Традиционные жесты приветствия жителей порта; старик, который всегда трубил по этому случаю в горн; крупные женщины с широкими ладонями и круглыми лицами, подносившие к ним свежий душистый хлеб в корзинах; таможенник, молодой и педантичный, раздающий им формы налоговой декларации, скорее ради собственного удовольствия, так как никому больше они не были нужны, — просто ему нравилось читать адреса далеких стран и представлять себе улицы, которые он никогда, наверное, не узнает. От всего этого Моррису захотелось расплакаться. И он растроганно похлопывал по плечу детей и всякого, кто подходил к нему с предложением своих услуг, но вовремя остановился. Ему не нравилось испытывать жалость, и он ненавидел патернализм тех, кто относился ко всем этим людям, вне зависимости от их возраста, как к наивным и беспомощным младенцам.

Моррис смотрел, как аборигены толпились, суетились, обсуждали между собой переноску тюков в гостиницу. Энергично потрепал по голове пару мальчишек, которые увязались за ним.