был уход. Домой приходила не часто, раза два в неделю, гладила сына по голове, вздыхала и быстро уходи-ла.

Андрей переехал к матери. Александра Константиновна  готовила, убиралась, кормила их с Костиком и обстирывала, читала внуку на ночь сказки, показывала буквы. Андрею она  ничего не говорила, Марию не осуждала, вообще о ней никак не отзывалась. Когда та приходила, бабушка удалялась на кухню и плотно закрывала дверь. Не привечала и Катерину.

Первый раз, вскоре после выхода из больницы, Катя пришла показать сына. Александра Кон-стантиновна, сухо, поджав губы, поздоровалась, поздравила и закрыла дверь. Больше Катя не при-ходила.

А еще через год Мария уехала. Она ничего не объясняла, ничего не требовала, просто появи-лась однажды уже вечером, когда Андрей пришел с работы и, поужинав, занимался с сыном, по-просила свекровь никуда не уходить и сказала, что  наутро уезжает. Что адрес свой пришлет и, ес-ли Андрею будет нужен развод, все подпишет, но сама   у них в  доме более не появится.

Свекровь только пожала плечами: «Как хочешь», а Андрей все пытался что-то спрашивать, что-то объяснять, он даже стукнул кулаком по столу, от чего Костик заплакал. Мария резко поднялась и ушла.

Утром Андрей был на вокзале. Он не хотел, чтобы его видели, встал за облезлую колонну,  но Мария остановилась как раз рядом, протянула руку: «Прощай», взяла небольшую дамскую сумоч-ку, стоявшую у ног и пошла к вагону.

Андрей дождался, когда поезд тронется, нашел глазами ее лицо в вагонном окне. Ему показа-лось, что она плачет. Именно тогда Андрею пришла в голову мысль, что вряд ли они увидятся.

3.

В ту ночь, когда я сидел дома, пытаясь понять, куда же мог уйти отец, в мои руки попал семей-ный альбом с фотографиями.

Я перебирал тогда снимки и пребывал в каком-то странном состоянии, словно все это сон. Только нужно было разобраться в том, что именно являлось сном – я, сидящий на полу с рассы-павшимися карточками в руках, или я, бегущий за улетающим воздушным шариком на берегу ка-кой-то реки. На мне были розовые штаны с большими синими заплатками и желтая рубашка, большая, размера на два больше, чем нужно, застегнутая на все пуговицы и надутая как парус. В глазах застыл страх, перемешанный с восторгом. Шарик, который только что был в руках, улетал к самому солнцу, и не было никакой возможности догнать его, остановить, взять снова в руки. А отец сидел за моей спиной, под деревом, со стаканом в руках, и смеялся.

На обратной стороне карточки была запись:

«Андрюха! Не упусти свой шарик! Не поймаешь. Жорик».

Кто такой был этот Жорик, я не знал. Так же, как и то, когда это было. Ну, тут попробуем вы-числить. Судя по всему, мне не больше трех лет. Сейчас –  семнадцать. Значит, не меньше четыр-надцати лет назад. То есть год 68-ой, в крайнем случае, весна или лето 69-го. Ну и что? Что это дает? А ничего.

Нет, стоп, подожди. Тогда мама еще жила с нами. Да, она уехала в 72-ом. Потом, лет через пять, внезапно умерла.

На похороны меня отец не взял. Хотя сам поехал.

Подожди, а когда это было? В каком году? В семьдесят седьмом? Да, похоже. Значит, мне было двенадцать. Почему же я остался дома? Все-таки мать. Попрощаться было нужно, проводить, так сказать, в последний путь. Нет, не помню.

Да и что мне сегодня от этого? Остался дома, потому что так решил отец.

Я знал, что мама уехала, что она ни разу за все это время нам не позвонила и не написала ни одного письма. Я видел ее фотографию, единственную сохранившуюся. Я знал, что она моя мама, но знание это было отвлеченным, теоретическим. И о ее смерти отец мне сказал сразу. И о том, что он поедет на похороны, а я нет.

А я не просился. И даже не плакал. Сел за учебники и больше об этом не думал.

Отца не было, наверное, с неделю. Все это время я жил один, тетя Катя приносила еду или уво-дила к себе, сажала за круглый стол под синим абажуром, ставила передо мной тарелку с картош-кой или макаронами, тяжело вздыхала, доставала сигареты, курила. Я ел, говорил «Спасибо» и уходил.

Приехав, отец купил водки, продуктов, они с тетей Катей долго копошились на кухне, потом накрыли стол для поминок. Кто-то приходил и уходил, кто-то что-то говорил, гладил меня по го-лове, курил на кухне или на лестнице, пил водку, закусывал, отец посылал меня то за хлебом, то за луком. Я ходил долго и медленно, надеясь, что все кончилось и, когда я приду, уже никого не бу-дет, но, конечно, ничего не менялось, меня ругали за «черепашью скорость», сажали за стол, и все начиналось с начала. А вечером, когда стало уже совсем темно и меня отослали спать, (а я, разу-меется, не спал), они втроем – отец, тетя Катя и ее муж долго сидели еще за столом, курили и то молчали, то о чем-то тихо говорили. А наутро жизнь пошла своим чередом. Как всегда. Как обыч-но. И больше мама в ней не присутствовала.

«Не упусти свой шарик!» – не о ней ли была эта запись на фотографии? Но если это так, таин-ственный Жорик должен был быть в курсе всех событий, причем, очень подробно. Отец не любил никому плакаться или вообще допускать до своих переживаний слишком близко. И, уже заболев, из дома не выходил только потому, что кто-то мог его пожалеть, молодого, и такого беспомощно-го, с дрожащими руками и припадающего на правую ногу.

Я сложил бумаги, и, посмотрев на часы, пошел в сторону Московского вокзала. Время близи-лось к полудню, пора было звонить Гарику, и я полагал, что на вокзале непременно должны быть междугородние телефоны-автоматы, а где их искать еще, я не имел ни малейшего понятия.

На улице было все так же холодно, да еще подул ветер. Ужасный, пронизывающий насквозь питерский ветер. Несмотря на непогоду, улицы не были пустынными. Ленинградцы вовсю снова-ли по своим делам, не очень-то обращая внимание на холод. Хотя, что им особо печалиться? Во-первых, здесь всегда так, а во-вторых, они дома, а не в чужом городе, да и не заняты их головы не-разрешимыми вопросами.

Я шел по Невскому и казался себе скомканным листком бумаги, который